роняет еду на одежду, – пожаловался он Софи однажды вечером. – Так же, как это было в колледже. А я еще хотел быть похожим на него! Я ненавидел себя за свою чертову аккуратность. Я думал, что это свидетельство духовной ограниченности… быть таким щепетильным». Это стало началом конца.
В Калифорнии был один человек, врач, с которым Отто поддерживал оживленную переписку, хотя видел его редко, только на медицинской конференции в Нью-Йорке. Встретившись с ним единственный раз, Софи решила, что это черствый человек, распираемый провинциальными теориями аристократизма и соответствующими политическими взглядами. Однако Отто отзывался о нем с уважением, даже с любовью.
Возможно, Фрэнсис понравился Отто, потому что был так непритворно дружелюбен. Он был мил. Приятен.
– Я ничего не знаю о природе, – сказала Софи, листая книгу, которую он ей дал. – Не знаю названий ни одной букашки, ни одного дерева или цветка.
Фрэнсис тут же сделался обеспокоенным, задумчивым. «Джин, моя жена, – сказал он, – равнодушна к вещам, но знает все их названия. У нее такой ум… особый. Хотя он ее и доконает. Она читает только для того, чтобы составить мнение, а потом не может вспомнить, что читала, только мнение. Я бы предположил, что ты совсем другая». Софи была слегка польщена, хотя что он имел в виду под словом «другая», она не знала. В то же время ей стало немного не по себе; комплимент был не только неясным, но и бестактным. Но она и сама лицемерила. Она знала названия многих растений, насекомых и цветов. Зачем она изобразила перед ним ложное невежество? Чтобы польстить ему? Или он, с легкомысленной дружелюбностью положив свою книгу ей на колени, вызвал у нее раздражение? И ее заявление было сделано не для того, чтобы показать незнание, а чтобы продемонстрировать безразличие к его интересам? Они оба кривлялись.
Они пили бренди и слушали, как Фрэнсис рассказывает о своей работе. Он пользовался, по его словам, всеми преимуществами анонимности; такой маленький неаппетитный кусочек, что ни одно крупное издательство не трудилось его съесть; он мог публиковать практически всё, что хотел, а поскольку держался подальше от художественной литературы, ему удавалось избегать ужасных модных крайностей. Он занимался своими маленькими жуками и растениями; мир природы был в тысячу раз причудливее и интереснее, чем общество людей. С очаровательной улыбкой он описывал, как некая личинка проникает в мозг певчей птички, чтобы завершить свое превращение.
