Мальчишки | страница 33

А отец ушел в море.

Мне стало страшно. Я вбежал в дом и уткнулся лицом в мамину юбку. От нее сладко пахнуло печеным хлебом.

— Мама, папку-то забьет волна…

В два окна низко надвигалось небо. Темень наползала легко, как сон в лихорадку.

— Мам, как же… А?

— Ничего, сына… ничего, — говорила мать мне прямо в ухо.

У меня навертывались слезы. Я цепко держал материн подол, будто в нем осталось спасение отца. Мы вышли на обрыв. Мамины волосы разметались по ветру. Она что-то шептала. Мы смотрели далеко в море, где пьяно ходила волна, и казалось, стоит ей только добежать до нас, и она разобьет в пыль берег и легкой веткой сбросит с обрыва дом.

— Смотри, отец! — закричала мать.

На могучем хребте волны бился баркас. Он то срывался вниз под волну, то снова показывался уже ближе, но его оттаскивало назад и опять выносило на сильную волну.

Когда баркас со скрежетом вполз на камни и вода, вспениваясь, ушла, чтоб снова ударить в берег, я с криком бросился к отцу. Он стиснул мое плечо. Он не смотрел на меня. Его глаза, сузившиеся, зорко горели огнем бунтовавшего моря.

— Во! Здорово… А, сынок? Поет… Силища-то…

Я таким его не видел. Он стоял чужой. Он был еще там, в море. Он не любил ни меня, ни мать. Он любил море.

Я опустил голову и побрел по тропе к дому. Я хотел умереть. «Назло уйду и брошусь со скалы», — решил я. Мать выплачет глаза, а отец будет глядеть в море и, блестя глазами, говорить:

— Во! Здорово… Поет…

Я ненавидел его.

Но когда сели за круглый покачивающийся стол и в самоваре зарокотал кипяток, я снова стал маленьким, и никудышные мои угрозы исчезли.

Мать перевязывала отцу руку. Рана была глубокая, с оборванной по краям кожей. Отец морщился и сквозь зубы цедил:

— Я тебя, Лешка, в город повезу. Много конфет куплю.

— Я не люблю конфет… Это сверчок… — Я не договорил, я врал, а отец не терпел лжи. Он сидел жесткий и сухой. Он молчал. У него были черные кудрявые волосы. Раз в месяц мать их безжалостно подрезала ржавыми ножницами, складывая в улыбку губы.

У меня с приездом отца не ладилось настроение. Я подошел к полке, взял стихи Пушкина и, слюнявя пальцы, быстро залистал страницы. Бумага шуршала, Я знал, отец строго-настрого запретил пачкать книгу. Но мной овладела упрямая злость.

Я уселся напротив отца и, смачно облизывая пальцы, нарочито весело перебрасывал желтые листы.

Отец молча наблюдал за мной. Темные колючие зрачки его не двигались. Он даже не моргал.

— Закрой книгу, — вдруг тихо сказал он.