– Она ведет внутрь дома. Как я уже сказала вам вчера, вы будете пользоваться ею, только чтобы пройти в гостиную, столовую и ванную.
С этими словами она торжественно вручила ему ключи; Джослин почувствовал себя женой Синей Бороды, получившей ключик от запретной комнаты.
Они снова вышли в крошечный дворик. На нижней ступеньке легкие пальцы хозяйки легли на его рукав.
– Что касается наших музыкальных сеансов…
– Да, миссис Мерл?
– Я предлагаю вам играть один вечер в неделю, музыка по вашему выбору, день тоже. И раз в месяц в воскресенье после обеда. Вас это устраивает?
Новое жилище привело его в такой восторг, что он был заранее согласен на всё.
– Я буду счастлив, миссис Мерл, играть для вас на пианино.
– Это будет чудесно, вот увидите. Мы пригласим соседей. О да, это будет просто чудесно.
Сияя, она засеменила обратно в садик, а Джослин занялся переселением багажа в свои новые пенаты. Первым делом он достал из сундука плюшевого олененка и уставился на него в нерешительности.
– Добро пожаловать в новый дом, Адель, – прошептал он.
И, поколебавшись, усадил игрушку на столик Фреда Астера.
* * *
Двухэтажные автобусы были ему незнакомы. Он едва не навернулся на повороте, поднимаясь по винтовой лесенке. Девушки уже забрались наверх и смеялись над ним оттуда. Площадку обдувал ветерок, веселый и ласковый, и Эмпайр-стейт, Крайслер-билдинг, все небоскребы проплывали в зыбкой дымке голубого утра. Его первого утра в Нью-Йорке… Джослин на минутку закрыл глаза. Когда он открыл их, Манхэттен звонко смеялась.
– А какой он, Пари-и?
– Сер. Невелик.
– А говорят, озорник.
Озорник – это Париж-то?
Он представил себе мадам Бенедек, их консьержку на улице Птит-Экюри, в буром халате, с бурой шваброй, с вороньим гнездом на голове. Месье Серта, своего учителя истории в лицее Жака Декура, вернувшегося из концентрационного лагеря в Верхней Силезии без одной ноги и со свистом в груди. Месье Обержонуа, аптекаря с глазами, всегда полными печали. Жанин Бруйяр, маму, которая не пела с тех пор, как началась война. Все они парижане, и «озорник» – о, это последнее, что пришло бы ему в голову для их описания.
Он ничего не сказал. Уж слишком красив был город.
Автобус резво катил по 42-й улице. Театры, с их дремлющими с утра фасадами, с серыми маркизами, походили на музыкальные шкатулки. Они остановились перед «Новым Амстердамом».
– Эй, твоего Брандона Марло зовут Марлон Брандо, – сообщила Манхэттен, взглянув на афишу.
Даже с погашенными лампочками буквы «Трамвай „Желание“» на фронтоне сверкали.
