На даче Шкловских, в Шереметьевке, я встречал трёх сестёр вместе. Помню рассказ Ольги о том, как попала в ссылку Лидия.
Она вызвалась пойти на Лубянку по делам Нарбута, жалея испуганную сестру. Взяла зонтик, хотя погода не предвещала осложнений. Там было много народу в приёмной. Все терпеливо ждали. Время от времени из комнаты выходил офицер и тихо разговаривал с вызванной им женщиной (были одни женщины). Некоторые уходили со слезами, большинство – молча. Но по их виду было нетрудно догадаться, что ни одно из заявлений не удовлетворено. Порой выкликали фамилию, и тогда просительница скрывалась за дверью кабинета. Л.Г. просидела часа три. Под влиянием нервного напряжения и ощущения полной бессмысленности затеянного ею она сорвалась, стала постукивать зонтиком о пол, приковывая общее внимание. Как только очередная жертва «разбирательства», содрогаясь, в слезах, покинула приёмную, деликат-нейшая Л.Г. – она потом много раз вспоминала и не могла понять, что это на неё нашло, – закричала: «Чего мы ждём! Мы не добьёмся здесь справедливости». Это была, конечно, истерика. Офицер, который уже входил в кабинет, оглянулся и довольно спокойно произнёс: «Гражданка, да, вы, вы, пройдите за мной». И вежливо пропустил даму вперёд.
Л. Г. вошла в кабинет.
И больше она из него не вышла…»
(Надо добавить, что она всё-таки вышла из него, только этого момента ей пришлось дожидаться по лагерям целых семнадцать лет.)
Далее Огнев пишет: «…Л.Г. была волевая женщина, с достоинством пронёсшая свой крест. О.Г., совсем не похожая на волевых сестёр, была мягка как воск и постоянно витала в эмпиреях. Но и волевыми С.Г. и Л.Г. были по-разному. С.Г. подчиняла себе близких ей людей, Л.Г. жила для них.
У меня в записной книжке за 1960 год записан адрес: Чайковского, 18, кв. 269, 8-й этаж. Я был у Лидии Густавовны в гостях. Она рассказывала о ссылке, Севе… С Севой мне довелось «встретиться», готовя пластинку в моей серии «Реквием и Победа». Поэты читали стихи погибших своих товарищей. Стихи Вс. Багрицкого читал Григорий Поженян.
Когда сгорела дача Шкловских в Шереметьевке, обгоревший портфель со стихами Нарбута был, пожалуй, единственной незаменимой вещью изо всего, что удалось спасти на пепелище.
Серафима Густавовна, когда они вернулись из Ялты, обнимала меня и плакала.
Я понял: ей вовсе не дачу было жалко – память о своей молодости. Дача была казённая, временная. Память о Нарбуте жила вместе с её, Серафимы Густавовны, покровительством творчеству поэта, которого Катаев так жестоко обозвал
