А Олеша превратил героя своего романа в колбасника, но мимоходом проговорился. Его как-то спросили журналисты: «Почему вы сделали своего большевика Бабичева – колбасником?» И Юра с таким простодушным ехидством ответил: «А кем он мог быть ещё? Издателем, верно? Это так скучно. Ну что такое издатель? Кипы бумаги, рулоны бумаги, запах клея – мертвечина. А колбасы, мясо! Это же сама жизнь! Сама плоть!»
Плоть, как сказал он… «Плоть».
И поверженный троцкист Воронский в главном герое олешинской «Зависти» – колбаснике Андрее Бабичеве – узнал карикатуру на победившего его бухаринца Нарбута, повалившего его с помощью заявления в ЦК. Первый тайм Воронский проиграл, как написал в своей книге о Катаеве прозаик Сергей Шаргунов, он был осуждён партией и лишился журнала – потому что проигрывал «на верху» его покровитель Троцкий. У Нарбута же вместо умершего Дзержинского на некоторое время появился во власти новый заступник – Бухарин. Но довольно скоро, уже осенью 1928-го года, когда Бухарин оказался «правым уклонистом», как нарочно, всплыли из небытия показания Нарбута деникинской контрразведке, и пришёл черёд уже его опалы.
Но перед этим Нарбуту рассказывали, как подпрыгнул Воронский, когда Олеша прочёл первую же фразу своего насквозь пропитанного фрейдистским духом романа: «Он поёт по утрам в клозете».
И, уходя на становящееся всё более глубоким политическое дно, Воронский не мог не захватить с собой кого-то из победителей-на-меньше-чем-на-час. Этим «кем-то» и должен был стать обидевший его своим заявлением в ЦК Нарбут…
После снятия с высоких постов Владимир Иванович вынужден был заниматься случайной литературной работой. К примеру, он начал редактировать Театрально-музыкальный справочник на 1930 год, а также взялся переводить прозу с национальных языков.
Но нет худа без добра, как говорится в народе, и Владимир возвращается к поэтической деятельности. В 1932 году он читает Осипу Мандельштаму посвящённое ему стихотворение «Так что ж ты камешком бросаешься». Это стихотворение весьма своеобразно – развиваясь из собственного нарбутовского метода, оно, вместе с тем, довольно близко по стилю и по замыслу поэзии Мандельштама 1930-х лет, а также его попыткам осмыслить и принять советскую реальность:
Ты что же камешком бросаешься,
Чужая похвала?
Иль только сиплого прозаика
Находишь спрохвала?
От вылезших и я отнекиваюсь,
От гусеничных морд.
Но и Евгения Онегина боюсь:
А вдруг он – Nature morte?
