«Приезжая, Анна Андреевна останавливалась у нас в маленькой кухоньке.
– Что вы валяетесь, как идолище, в своём капище? – спросил раз Нарбут, заглянув на кухню к Анне Андреевне. – Пошли бы лучше на какое-нибудь заседание посидели…»
С тех пор кухню все стали называть «капищем».
Переход Нарбута на советскую платформу, активная политическая деятельность и в то же время нежелание сдавать эстетические позиции вызвали серьёзный кризис в его творчестве, что привело его к решению отказаться от поэзии вообще, чтобы целиком отдаться журналистской и партийной работе.
Вспоминая Владимира Нарбута, Надежда Мандельштам всегда отмечала его «украинскость» как одну из самых важных чёрточек его образа:
«Я любила Нарбута: барчук, хохол, гетманский потомок, ослабевший отросток могучих и жестоких людей, он оставил кучу стихов, написанных по-русски, но пропитанных украинским духом. По призванию он был издателем, – зажимистым, лукавым, коммерческим. Ему доставляло удовольствие выторговывать гроши из авторского гонорара, составлявшего в двадцатые годы, когда он управлял издательством, совершенно ничтожный процент в калькуляции книги. Это была его хохлацкая хохма, которая веселила его душу даже через много лет после падения».
Сходную точку зрения высказывал в своих мемуарах и Семён Липкин, писавший, что «петербуржец-акмеист никак не мог – или не хотел – избавиться от украинского акцента, хотя черт малороссийского шляхтича, каким он был по происхождению, я в нём не замечал».
Но это было далеко не главным. Главное – что многие его стихи были действительно чудесными, соединявшими в себе одновременно простонародную грубость с высокой поэтичностью:
Бездействие не беспокоит:
не я ли (супостаты, прочь!) –
стремящийся сперматозоид
в мной возлелеянную ночь?
От бытия, податель щедрый,
не чаю большего, чем кто
от лопающейся катедры
перетасовки ждёт лото.
И, наконец, обидно, право,
что можно лишь существовать,
закутываясь в плащ дырявый
и забывая про кровать.
Или как в стихотворении «Отечество», рифмы в котором звучат ещё более грубо и дерзко:
Вконец опротивели ямбы,
А ямами разве уйдёшь?
И что – дифирамб? Я к херам бы
Хирама и хилый галдёж!..
‹…›
Слух о том, что Владимир Иванович отошёл от поэзии, быстро распространился по писательской среде, и некоторые из его коллег старались напомнить ему о его оригинальном творчестве. Так, например, 20 декабря 1922 года поэт Борис Пастернак писал Нарбуту, пытаясь вовлечь его на покинутую стезю литературы: «Мне бы очень хотелось как-нибудь повидаться с Вами в обществе Асеева, Зенкевича и Петровского. Не соберёмся ли мы как-нибудь в Сокольниках у Маяковского?.. Мне лично очень бы хотелось Вас видеть. Знаю о разговоре с Вами насчёт судеб поэзии и пр. Странно, но я отношусь к этой идее холодно. Но это тоже целая тема и в строчке не скажешь…»
