Снова потянулась за «Федрой». Принцип понятный: как кто полюбил, так словно взбесился. Здоровые делаются как больные, кровь к сердцу приливает, колени подкашиваются, в сознании – беспорядок и мрак. Дают обеты и зароки, которым следовать не могут и не думают. Предмета своего избегают и тут же ему на глаза намеренно попадаются. Вот Ипполит объявляет свое чувство Арисии. Я, говорит, все равно, даже если в темный лес от вас убегу, то ваш образ со мной навсегда непременно пребудет. А вот Федра: «Безумная любовь помутила мой разум… Боги, чтобы мне отомстить, зажгли огонь в моей крови… я страдаю, иссыхаю, в огне, в слезах, невольно, неподвластно… дрожу, горю, цепенею, о, накажите меня за мою любовь. Ах, если бы ты был не ты, а я – не я. Если бы это случилось не с нами, не здесь, не сейчас. А еще лучше было бы, если бы этого не случилось вовсе. Одержима я словно манией, а ты бежишь от меня. Убей меня, или же я убью себя сама».
Она взяла «Экономический словарь» аббата Шомеля, одну из любимых своих книг, переизданных еще отцом. «Мания – безумие с яростью, но без горячки, возникающее на почве меланхолии, которая поражает все моральные качества личности. Есть два рода мании: одна называется собачьей, а другая волчьей. При первой, больные ведут себя как собаки, то есть бегают, прыгают, ластятся, кусаются, но лишь играя; выбирают доброжелательных партнеров, не выносят одиночества и страдают бессонницей. При второй, бродят как волки, избегают людей, врываются в дома и порой убивают случайно застигнутых хозяев. Мания сопровождается расслаблением мозга, сверканием глаз, смехом, перемежающимся со слезами».
Волчья ли, собачья ли, а только определение мании явственно, в точности совпадало с описанием влюбленности. До такого себя допустить было невозможно. Аббат как аббат, подумаешь, «органист современный», ничего особенного. Неприятный он довольно, невоспитанный. При этой мысли она снова расплакалась и расчихалась громко и неутешно. И снова испугалась: что с ней теперь будет? Запрут, на цепь посадят, как сажали безумных? Необходимо нужно было немедленно это в себе пресечь. Что-то предпринять: вырвать, удалить все это дело, пока не укоренилось и не разрослось. Вернуться вспять и начать снова, с того момента, что предшествовал нежелательному «событию». Чем она собственно была тогда занята? Ах, верно, господином Тибо и маркизом. Чем не повод принять, наконец, ей самой решение относительно маркиза и его за столь долгое терпение должным образом вознаградить. И самою себя взбодрить таким способом. Уж до чего хорош Пьер-Эрве, деликатен, ладно сложен, одет с иголочки. Тибо рядом с ним – прост, груб, неказист, неповоротлив, хоть и умен несомненно. И не откладывая села писать маркизу недвусмысленное письмо. А самой себе написала другую записку, в которой перечислила правила, которых решила строго впредь держаться: не иметь предрассудков, ни от кого не зависеть, жить по средствам и по здравому смыслу, быть со всеми в мире и, самое главное – никого не любить. Повеселела, взялась за работу. Только иногда поднимала голову и, вздыхая, думала о том, что скоро ей будет пятьдесят и станет она пожилой полной дамой с тройным подбородком, наподобие жены нотариуса. К счастью, табак она не нюхала, а не то бы еще добавилась и желтая губа. Ужинать между тем подавать не велела. Заснула глубоко за полночь.
