– Ну полно вам, – обратилась она к аббату, присаживаясь.
Он подошел к ее креслу и, смешно засучив сутану, театрально встал перед ней на одно колено.
– Простили? Мир?
И снова заглянул ей в глаза своими веселыми глазами, утром казавшимися светлыми, словно янтарными. Да как он смеет? И откуда у него такой апломб? Верно, не сознает совсем, что делает. Наивный. Неиспорченный. Аббат, одним словом. Она заморгала и отвернулась. Снова почувствовала, что краснеет. Только бы не заметил. Ей показалось вдруг, что всю ее и дом ее залило сильным, теплым светом. Что за околесица? Воистину, что-то со здоровьем. А тем временем от этого света и тело, и разум вдовы исполнились никогда доселе ею не испытанной радостью. Эта радость была такого, словно механического, свойства: превращала ее в одну пульсирующую точку и, одновременно с тем, раздвигала границы ее существа почти до бесконечности. Будто не было больше вдовы Берто, а было только дыхание и биение сердца, составлявшие часть всего, что было в мире дышащего и живущего. И в ту же самую минуту, от этой своей беспредельности, она ощутила страх. Что с ней теперь будет?
– Простила, – произнесла она, стараясь вновь обрести свой будничный, деловитый и трезвый тон.
Как он ее огорошил своим чудачеством. «А может быть это ликер, принятый перед сном, так наутро действует?»
– Ну вот и славно. Читайте. Ведь уже, наверное, состряпали.
Она взяла со стола посвящение.
– Так слушайте, только извольте присесть, как люди воспитанные делают.
Она увидела, что и аббат вдруг покраснел, поднялся с колена и уселся напротив.
– Превосходному и глубокоуважаемому господину маркизу Пьер-Эрве Монто де Мерсаку…
– Ишь как длинно, имечко с прицепом.
– Извольте дослушать, – рассердилась вдова, которой решительно эта комедия стала надоедать. – Ведите себя прилично, а не то мне и дела до вас никакого.
Она заметила, что тот посерьезнел; лицо осунулось и повзрослело, даже как будто состарилось. Какое занятное родимое пятно на ушной мочке. Сколько ему может быть лет? Старше он ее или моложе, непонятно. В темных буклях ни единого белого волоса. А мохнатыми какими-то глазами и узкими щеками похож на лань или оленя. И носится так же, постукивая каблуками. И вскакивает. Бесцеремонный. Но и как будто пугливый.
– Так значит: извольте принять скромный труд музыканта, собрание пьес благородных и трогательных. Вам, сердцем, умом, происхождением столь от Природы одаренному, и воспитанием на такую высоту вознесенному, что сама Судьба, и так далее, и Грации, и сам лучезарный Аполлон… с нижайшим почтением, ваш покорный слуга… вот только подписать осталось.
