Глаза Изабеллы блестели грустные. Губы были нежные и влажные.
Внесли поднос с обычным их угощением, желтый графинчик, рюмки, сладости. Изабелла разлила тягучее густое винцо по рюмкам, надкусила пирожок. Задумалась. Как хороша была. Все у нее получалось, и веселье, и грусть. Все у нее было умом просвечено. Она знала имена вещей, и свое имя знала, и свое место понимала между именами и вещами. И даже не одно, а разные, множественные одной вещи и себя самой имена знала и помнила, и назвать могла по случаю. И потому не страшилась она ничего – ни радости, ни грусти. Ведь радостной была Изабелла, и грустной была Изабелла: эта грусть от нее не отнимала, а к ней только прибавляла, только наслаивалась, налагались полупрозрачным слоем на то верное и сильное, на то живое, что исподволь светилось и мерцавило – на Изабеллу, розовую, кудрявую, джельсоминовую музыкантшу.
А она – нет. Не знала она ничего. Ни имен, ни Имени. Ни своего, ни разного. Не научили. Задержали в неведении. У нее и радость, и боль были как темные глухие покрывала, которые одно поверх другого накидывались, а там, под ними, внутри, копошилось что-то несказанное, безымянное, устраивало себе место, занималось и жгло, жгло страшным огнем обиды, горечи от предательства. Изабелла еще глотнула, встала, пошла к сундуку, открыла его и достала сложенный в несколько раз кусок материи.
– Вот, – говорит, – примите от меня, сестра, прощальный подарок, этот бархат драгоценный, веницейский, шитый нитками золотыми и серебряными, сизелированный и затейливый, он плодами граната расшит. Пусть всегда вам обо мне этот бархат напоминает.
Помолчала. Но пока что ткань не протягивала. А говорить еще продолжала, хоть печально, а и с удовольствием. Видно было, как ей нравилось слова выговаривать.
– Папенька наш, – сказала, – стал меня прямо с раннего моего детства обучать как сам, так и через посредство Бенедетто, и грамоте разных языков, и музыке, и математике. Но самое главное учение шло, по мысли отца нашего, через воспитание характера с проекцией на будущее правление. А в том характере две главные страсти и наклонности души должны равно переплетаться, вот как в этой материи бархатной гармонически и равномерно, нитки продольные и нитки поперечные слагаются. Одна страсть, направленная к силе и доблести, а другая – к умеренности, миролюбию и покладистой любезности. Без этого бархатного смешения не бывает достойного политика. Ибо если продольная нитка, за силу отвечающая, крепче будет, то такой правитель будет всегда и везде войны искать и княжество свое без толку загубит. Если же, напротив того, нитка поперечная запреобладает, за любезное миролюбие ответственная, то будет такой принчипе во всем подчиняться сильнейшему и подопечных своих до рабства доведет.
