Она нашарила туфлю, поднялась, сделала несколько шагов на онемевших ногах. Распавшийся мир не собирался назад в целое. Что было чем и зачем. Вот теперь и петух этот с девочкой. Одно лишь слово нащупывалось: конец. Оно казалось ответственным. Одно лишь это было ясно, что всему конец пришел. Изабелла, сестра лучезарная, своей рукой убила, донесла, обвинила, дурой выставила, камнем пришибла, горой придавила, размозжила, изничтожила. Как ей теперь дышать. Как теперь ей жить, убитой.
Тут вошли девушки, защебетали птицами, стали ее тереть, отогревать, раздевать, укладывать, стали перстень с пальца тянуть, тот, что Главный дал. Но она не далась, воспротивилась, удержала его на пальце указательном. Напоили ее наконец чем-то горько-вкусным, и она упала в бездонный колодец и там до позднего утра другого дня пробыла на самом дне. Проснувшись же, первое, что вспомнила, что дура она – стульта идиотская– всплыло вдруг слово забвенное из какого-то небытия. Стультой, дурочкой, объявят, неспособной, и запрут как зверюгу бессмысленную. Запрут, как мать когда-то заперли. Всего лишат и похоронят заживо. Вдруг поняла – ведь для того Главный и грамоте не учил, чтоб в любой момент запереть ее дурой. Обратно-то домой он ее уже, наверное, не пустит, это было понятно. И привез он ее сюда, чтобы сгинула навеки. Чтоб мог он сам в замок вернуться и там место ее занять и править. Но Главный – что, Главный ничто. Изабелла, сестра – вот что. Об этом она даже помыслить не могла, так ей больно в груди становилось. И не только в груди, а и везде, с головы, с самого верхнего темечка и до последних нижних конечностей.
Села у окна напротив пустой клетки, хоть бы убрали, и так просидела до вечера, никто за ней не зашел, только в голове попеременно, то дура-запрут, то сестра-донесла. И боль разливанная:
– Изабелла, сестра моя.
Пришли лишь под вечер. Стало быть, время: куда денут теперь. Она была готова. Но по дороге поняла, что ведут в студиоло. Вошла и там ее сразу увидела, сестру свою. Та сидела понурившись, грустная. Встала ей навстречу. Подошла совсем близко, как никогда не подходила, уронила ей на плечи свои руки, голову ей на шею. Такая маленькая, невысокая и хрупенькая вдруг оказалась. А то издалека все больше округловатость выступала. А горячая какая. Волосы кудрями щеку щекочут. Пахнет как сладкий пирожок. Прижалась вся. Она чувствовала, как билось Изабеллино сердце. Потом отступила, отделилась и снова села, приглашая сестру так же поступить одним из тех своих жестов, которые та уже знала, почтительных и легких.
