Они вошли в большой зал, в котором она еще не бывала. От него ответвлялась и впрямь галерея. Тут все уже стояли в ожидании. Много было народу разного, ей незнакомого, все по стойке. Она сразу углядела Изабеллу и захотела туда к ней. Но ее не пропустили. Взяли под руки и указали на иное место. Она встала, замерла. Глаза по горизонту. Посторонним зрением почувствовала, что в том, как тут люди выстроились, был какой-то порядок, но какой непонятно. И что они здесь все в такой множественности делали? По стенам зала висели портреты. Она стала их один за другим рассматривать, как у того у старого Принчипе. Угадала враз портрет отца. За спиной его изображалось дерево ив, или тис по-другому, по-няниному – елочка темноватая, пальцем в небо торчащая. Она вот ведь угадала. С ягодками красными – потому и распознала, а иначе бы никак. Портрет-то был с одной щеки писанный, а в таком видении все по другому представало. Все же проступало, что лицо долговатое, что нос с горбиком, глаз виноградный под черной бровью и черные волосы взачес. Старательно смотрела. Потом рядом глянула: висел на стене еще один, такой же точно абрис, такая же линия, как берег на карте географической. То же ухо розовой раковиной, большое, замысловатое, извилистое. Тот же глаз зеленый, как небо перед грозой. Только побольше. Та же бровь и прочее, только без морщин. А на виске, между глазом и ухом, как змейка, жилка тонкая дрожит. И такая связь между ней и этим образом вдруг потекла, что она эту жилку у себя на виске прочувствовала. И у нее в этом месте как сердце застучало, как бы там вся ее жизнь сосредоточилась.
Вокруг имаго буквы бегом бежали, больно быстро, не прочесть. А и без букв понятно, что она, что ее это образ, и что портрет не абы где случайно повесили, а рядом с патером. Вписана она теперь навеки в эту формулу, вставлена тут в доказательство облика, присутствия ее и назначения. А сестра-то где? Ее где профиль портретный? Ее линия береговая, римская, имперская? Или она должна была, наподобие спиритуса, невидимкой оставаться, и присутствовать во всем, а нечувствительно, будто сверху рукой маленькой, из тучи проступающей.
Так она себе в успокоение подумала. Но было тревожно: столько народу. Вдруг взмыли в воздух длинные трубки, заиграли высокопарно. И стали входить еще в дополнение в залу разные другие люди, одетые и так и сяк. Но не в черном вовсе. А скорее в попугайном, в чибисовом, красном и ином разном. Входили, циркулировали, размещались. Заметно было, что понимают, кто куда и зачем должен встать, что у них так заведено издавна. Отмежевали совершенно ее и Главного от Изабеллы и ее людей.
