Лишь одно. В неразберихе обстоятельств и событий все трое ищут любви и бессмертия.
Да еще, пожалуй, то, что я написала эти три истории по-русски. А что удивительного, спросите вы, в том, что автор по имени Ольга Медведкова пишет по-русски? А удивительно (для меня самой) то, что я уже тридцать лет живу во Франции. Я родилась в Москве в 1963 году, училась во французской спецшколе, потом в Московском университете, а в 1991 году уехала жить в Париж и с этого момента стала писать по-французски, как научные работы, книги по истории искусства (это моя профессия), так и художественную прозу. Так что в книжных каталогах после моего написанного латиницей нефранцузского имени, которое французы норовят всегда немного сократить, ну хоть на одну букву, стоит: «французская писательница». При этом художественную прозу по-французски я пишу большей частью про Россию или про русских.
А два года назад что-то со мной случилось и даже, можно сказать, стряслось. Я шла в библиотеку по Пале-Руаяль (есть такой аккуратный сад в стиле Ленотра в самом центре Парижа) и вдруг подумала: а почему бы мне не написать мою следующую книгу о Баксте (который тоже большую часть жизни прожил в Париже) по-русски? И в тот же момент у меня засверкало в глазах, забилось сердце, и мне страстно захотелось это сделать. Я позвонила коллеге и подруге Юле и спросила ее: а что, если мне написать эту книгу по-русски? И она без тени сомнения в голосе ответила мне: разумеется. Я ей до сих пор благодарна за эту веселую и бесстрашную интонацию, которой она меня заразила.
Дальше больше. После книги о Баксте я не успокоилась и написала еще и эти истории. И с тех пор пишу на двух языках и чувствую себя «двуязычницей». Как же я осмелилась писать по-русски не только интеллектуальную, но и художественную прозу? Ведь русский язык у многих из нас, живущих давно за границей, окрасился в тона того языка, на котором мы главным образом говорим и пишем, а многие – я в их числе – и думаем. Да и в самой России за последние тридцать лет язык сильно поменялся: ведь я уехала до компьютерно-мобильной эры.
Только ведь кроме одного какого-то языка, данного нам при рождении – то есть, извините, случайно, – у нас есть еще порыв к языку, томление по языку всегда другому, какому-то еще, далекому, шелестящему, едва слышному. Иногда это язык, который мы учили в детстве, иногда тот, что мы слышим на улице, путешествуя, ничего или почти ничего не понимая. Иногда это наш родной язык, оставшийся где-то позади, ставший семейным языком нежностей. А иногда это наш банальный, повседневный, рабочий язык, который вдруг оборачивается своей тварной, смертной стороной, и по нему вдруг начинаешь тосковать, как будто его больше нет или он еще не случился.
