Что это было, мы с уверенность сказать не можем. Да и в самом деле, на какого рода источники могли бы мы опереться, чтобы с определенностью утверждать, видел ли Павел в тот день Фавна, или ему это приснилось. Возможно также, что была то игра воображения, результат пограничной между рассудком и безрассудством деятельности, которая пробуждается под воздействием молодого фраскати, солнечного весеннего блеска и вида плавающих черепах. Быть может, именно последние были всему виной, ибо вызвали в полусонном сознании Павла образ тех юношей, что играли с такими же, но только мраморными черепахами в фонтане на площади перед палаццо Маттеи, совсем рядом с его домом. Те бронзовые юноши тоже были нагими. Они прыгали, высоко вскидывая ноги с острыми мальчишечьими коленками и слепым жестом задранных к небу рук ловили падающих со скользкого края вазы круглых, беспомощных черепах. А уже затем те бронзовые мальчики вызвали в его воображении образ Фавна. Что можем мы знать доподлинно? На чем, собственно, смеем настаивать? В точности, конечно, ничего, ни на чем. Не станем же выставлять самих себя в смешном свете. Ведь вполне возможно и то, что вычурная туфелька и скрытая в ней, как в бонбоньерке, ножка, что весело грозивший ему указательный пальчик баронессы оказали здесь свое, так сказать, решающее воздействие. Не говоря уже о том, что описывал он в тот день римскую медаль, на оборотной стороне которой фигурировал сатир, правда, не такой безбородый и юный, покрытый шелковой шкурой, как тот, что ему явился, а пожилой и с копытами.
Как бы то ни было, а в тот вечер Павел не вернулся, как обычно с Авентина, прямиком домой. Обогнув Палатинский холм, дошел он до руин Колизея и стал, как некогда в детстве, в Лондоне, в Кенсингтонском парке, а потом в юности, в Оксфорде, кружить вокруг дырявого остова, сплошь изгрызенного и искрошенного. Что чувствовал он при этом? Что вынес из одинокого, сосредоточенного кружения? Мы не знаем. Что же до грозившего ему пальчика, то здесь должны мы также констатировать некоторый сумбур, и вот в каком смысле. Задорную владелицу указанной лапки звали, судя по некоторым источникам, Роберта. О некой Роберте с оттенком интимности обмолвился Павел в одном из редких своих писем к матери. Но, вместе с тем, известно нам и то, что в соседнем с палаццо Капицукки монастыре, основанном святой Франческой Римской, жила послушницей некая Роберта, и что, вероятно, именно она ухаживала за Павлом, когда он вскоре после случая с Фавном заболел какой-то непонятной болезнью с сильным жаром и бредом. Причем бредил Павел отчасти тем самым Фавном. Но дело отнюдь не в этом.
