Завтракали легко. Часто предлагалось холодное мясо, хрустящий хлеб на оливковом масле, зелень, помидоры, пахнущие солнцем, и огурцы, пахнущие дождем. Все было таким свежим и простым – как то бывает лишь в очень богатых домах, – что, казалось, еда создана отнюдь не для удовлетворения голода, а с какой-то иной целью, а может быть и без цели вовсе, просто так. Запивалось это свежим зеленоватым вином, заедалось легко поджаренным миндалем, клубникой или персиками. Павел и барон обменивались последними новостями. Павел рассказывал о своих находках, о столь медленно и трудно добываемом знании. О том, как иные старые вещи, в ответ на его допросы, гордо молчали, храня верность своим давно умершим владельцам. И как, лишь порой, внезапно, проговаривались они, как во сне, о тайнах забытых веков. Барон же извещал по части политической, сплетничал, рассуждал о том, что Европа теперь окончательно уже загнивает, а также о театрах. Затем он шел курить свою сигару, а Павел, сигарного дыма не выносивший, шел пройтись немного по саду, прежде чем вернуться к своим монетам и рукописям. Свернув направо от входа, шел он вдоль водоема к обелиску, неизменно улыбался его придуманным, фальшивым иероглифам, ибо и иероглифы читал он, конечно, свободно. «Вот, думал он, Шампольон уже умер, а они все украшают свои сады этими смешными и наивными подделками». Он огибал дерновый амфитеатр, спускался с пологого холма и бродил примерно с полчаса по затейливым тропинкам искусно насаженной рощи.
В один из таких приятных, не слишком жарких дней, прогуливаясь после обеда по саду, Павел прилег на краю водоема, у самого входа в рощу. Солнце приятно пекло затылок и плечи. Какая-то птица, вероятно скворец, пела в соль бемоль. Павел наблюдал гревшихся по берегу, как и он, черепах; смотрел, как они подставляли под теплые лучи свои кожаные спины, как вытягивали – почему-то все в одном направлении – свои змеиные, старушечьи головки с попугайными клювами, и как вдруг, зашевелив толстыми смешными лапами с гофрированными пальцами, ползли на брюхе к водоему, соскальзывали, плюхались в него и с довольным видом прохлаждались, лениво и небрежно циркулируя туда сюда. Павел поднял голову от черепах и посмотрел в направлении рощи, собираясь уже подняться и пойти побродить под тенью деревьев оставшуюся ему четверть часа, не более того, как вдруг на опушке увидел одинокую фигуру. Что-то в этом внезапном явлении показалось Павлу странным. Он прищурился. В некотором отдалении от него стоял невысокий молодой человек и пристально смотрел на Павла или, во всяком случае, в его сторону. Был он кудряв, темные волосы кольцами спадали ему на плечи. В первое мгновенье Павел не понял, что такого было в этом юноше странного, и только когда тот вдруг нагнулся, а затем снова выпрямился, держа на этот раз какую-то цветущую ветку в зубах, Павел догадался, что молодой человек был совершенно голым. Загорелое сплошь тело не являло ни малейшего признака одежды. Медово-бронзовыми, покрытыми курчавой растительностью наподобие бараньей были и широкие плечи, и втянутый живот, и длинные, стройные ноги. Вдруг нагой юноша оскалился, выплюнул ветку, наклонил голову, и Павел увидел над заостренными ушами небольшие золотистые рожки. «Прежде тут все было наше», – прокричал рогатый юноша хриплым голосом, резко засмеялся, скакнул вбок и вдруг пропал так же мгновенно, как и появился.
