Вилла эта была построена примерно за век до того, как Павел впервые переступил ее порог. То есть по римским меркам была она новой. Устроенная снаружи и убранная внутри одним из самых модных тогда итальянских архитекторов, она представляла собой парадокс. Будучи задумана, как говорится, аль антик, то есть со всей научной и художественной строгостью, она должна была напоминать о римской античной вилле, той, что описана, например, в письмах младшего из двух Плиниев, да и не им одним. Но при всем том, именно своей дотошностью, вилла эта ни на римскую, ни на античную не походила, а скорее на какую-нибудь швейцарскую, британскую или петербургскую. Вся Европа мечтала тогда об античном, и воплощал эту мечту итальянский архитектор. Так что везде и всюду античность выходила одинаковой: и там, где ее никогда не было, где иначе как в идеальных образах, гипсах и прочих раскрашенных копиях ее никак было не получить, и там, где было античности немерено, повсюду, и целиком, и в обломках, и по углам, и под ногами.
Нашему Павлу на вилле Франк понравилось чрезвычайно. Было здесь чисто, спокойно и тихо как в Оксфорде. Коллекция барона располагалась в нескольких отведенных для этого комнатах, украшенных колоннами и фресками, изображающими танцующих юношей и девушек, с мягкой удобной мебелью, с окнами, балконами и террасами, выходящими в обширный сад, в зелень и свет, в журчащие фонтаны, горки и пологие склоны, в перголы и спящие, затянутые ряской водоемы. Библиотека, составленная бароном в приложение к коллекции, была богатой и разнообразной. Так что добравшемуся единожды до виллы Павлу желать уже было нечего, как только изучать и осматривать, измерять и зарисовывать, сравнивать, взвешивать, описывать, анализировать, подвергать сомнению, и читать, читать, читать на всех известных ему языках, зная, что всякая следующая книга могла опровергнуть знание, добытое из предыдущей. Этот труд был сладостен, но и раздражал Павла как незаживающая ссадина, чесавшаяся под коркой, под которой уже образовалась розовая пленка, но которую чесать было нельзя, ибо стоило дернуть корку, поддев ее ногтем, как ссадина открывалась снова.
В полдень его звали завтракать. Он отрывался от своих штудий, снимал черный фартук и белые перчатки, ежедневно безупречно ожидавшие его на рабочем столе, мыл руки, споласкивал лицо, надевал пиджак и спускался в столовую, выдававшуюся в цветник полукруглым, стеклянным боком. Здесь, за столом, убранным тонко подобранными букетами, то нарциссами, то анемонами, то хризантемами в хрустале, ожидали его сам усатый, с некоторой склонностью к полноте и приятной лысиной барон и его щебечущая блондинка и кукольной прелести жена, некогда танцовщица, а ныне баронесса, сохранившая, впрочем, и тонкую талию, и нестираемую улыбку, и крохотную, морским коньком изогнутую ножку, всегда обутую в какую-нибудь особенную, замысловатую туфельку.
