Постепенно Павел наловчился передвигаться по этому не то чтобы городу, а, лучше сказать, месту или, даже еще лучше, – лесу, ибо передвигаться по нему можно было только так: то есть как зверю – наощупь, на нюх и на слух оценивая расстояние, поднимая к небу глаза. Так постепенно выучился он выплывать из этого омута не слишком далеко от тех мест, в которые направлялся. Сначала лишь на короткие расстояния: по улице Поляков, к Корсо, одной из немногих римских улиц, похожих на улицу. Или же из своего Десятого района Кампителли в соседний Девятый, прозванный Ангельским по крохотной церкви, втиснутой сбоку в просвет портика Октавии. Доплывал он, всякий раз удивляясь сопутствовавшей ему удаче, и до театра Марчелло, раскрошенного как заплесневевший сухарь, изъеденного как сыр, замызганного и заглазурованного в сахар. На пути его мальчишки тянули и толкали по расхристанным мостовым тележки и повозки, груженые скарбом и продуктами, хвостатыми овощами, восковыми фруктами, грудастыми колбасами и перламутровой рыбой. Со скрипом и визгом тележки врезались в углы палаццо, испытывая на прочность старый римский травертин, египетский гранит и греческих мрамор. Лаяли собаки, вопили дети, ржали лошади. Вонь перемежалась бранью. Проносились процессии устремленных к благодати и жизни будущего века паломников. Шли кардиналы в алых шапочках. Скучали карабинеры с перьями на касках.
Порой, едва спустившись вниз, заходил он напротив и наискосок в церковь, с тем чтобы, бросив взгляд налево на два надгробия – мужское и женское, на одном из которых вместо имени было написано «Ничто», а на другом «Тень», – набрать в грудь воздуха и потом уже пропасть в римском буреломе. И проторив себе путь до Рыбного рынка у портика уже помянутой и любимой сестры великого Августа, грести дальше, имея перед собой в качестве ориентира колокольню церкви Санта-Мария-ин-Космедин, неверный силуэт которой то возникал, то пропадал, ибо ее поминутно скрывали авентинские сосны – эти одноногие гиганты-парасоли, подпирающие небо тыльной стороной своих лохматых, зеленых, сложенных лодочкой лап.
А небо все менялось и менялось. Из бледного становилось ярким. Окутывавшая его дымка редела до прозрачной кисеи, и тут же, без предупреждения, начинала сгущаться по краям на манер сталактитов и раковин. Став устрицей, открытой к горизонту, небо вспоминало о море. Ветер становился соленым как кровь, и на губах появлялся шкодливый вкус недораспробованного поцелуя. Так добирался он до Авентина, на пологом склоне которого располагалась вилла барона Франка.
