С этой и со всех остальных точек зрения полной противоположностью домашнему воспитанию были каникулы, проводимые Павлом в доме его французской бабушки, существование которой нам не представляется возможным подвергать сомнению. Судя по некоторым, впрочем весьма косвенным источникам, дом этот располагался в Бургундии, в одной из тех деревень, что были построены в древности вокруг небольших укрепленных романских церквей, служивших одновременно храмом и цитаделью и окруженных кладбищем. За домом бабушки был сад. Здесь-то Павел и проводил большую часть лета, предоставленный почти полностью самому себе, ибо в отличие от гордого отца и неясно встревоженной матери, бабушка внуком интересовалась мало; точнее, обладая весьма сдержанным, чтобы не сказать прохладным темпераментом, если и интересовалась, то никоим образом этого не демонстрировала. Присутствие Павла в ее доме не нарушало течения ее жизни, не привносило ни в ее, ни в его повседневность никакого дополнительного эмоционального колорита. Она готовила те же блюда, которые любила сама и которые привыкла готовить, не обращая внимания на то, ест ли их мальчик и с удовольствием ли, принимала своих немногочисленных соседок, играла с ними в карты, ходила по воскресеньям в церковь, водила ребенка к причастию с тем же выражением, с каким сопровождала его к дантисту и разговаривала с ним редкими, короткими предложениями. Часто по вечерам – тем самым долгим летним бургундским вечерам, о которых столько написано – Павел сидел в саду между душистой изгородью, поросшей жимолостью, и протекавшим по саду ручьем, смотрел на длинные тени, потом ложился на теплую и колкую, недавно скошенную траву и смотрел на облака, на то как дельфины постепенно превращались в коней, а кони в слонов, и так далее и тому подобное. И так лежал он и смотрел долго, долго, пока бабушка не звала его своим прохладно-картавым, насмешливым голосом и не спрашивала, не угодно ли будет Месье пойти принять ванну. Он неохотно покидал сад с тем сладким летним чувством уверенности в том, что завтрашний день будет в точности похож на сегодняшний, что он будет таким же длинным и скучным, и что эта череда одинаковых дней никогда, никогда не прервется.
Но вернемся к его школьным успехам. Быть может, и даже наверное, какой-нибудь его учитель в начальной или средней школе, а в Кенсингтоне он наверняка посещал весьма хорошую школу, обратил внимание на способного, и даже можно смело утверждать, талантливого мальчика и – предложив однажды родителям обсудить его будущее, встретившись с отцом, ибо пан Януш мать на эту встречу с собой не пригласил – объявил ему, что ребенка хорошо бы отправить на обучение в Оксфорд. И что даже если средств в семье на то не имелось, он, учитель, будучи сам оксфордским выпускником и имея некоторые связи, мог обратиться к богатым и бездетным господам, дававшим такие специальные пособия и бурсы. На что пан Януш поначалу насупился и заартачился. Он был, разумеется, несказанно польщен тем, что его сынка так заметили и выделили «эти англичане», что было, впрочем, неудивительно, ибо происходил он, как ни верти, от самой древней, не обрусевшей даже, ветви рода Некревских. Но, с другой стороны, попадать в зависимость от благотворителя ему отнюдь не хотелось. Неизвестно, как потом пришлось бы за это расплачиваться. Однако в ответ на насупленные брови и грозный взгляд пановьих светлых, немного навыкате глаз, учитель объяснил, что такого рода благодетели действовали анонимно и, стало быть, никого благодарить за это потом не придется.
