— Если бы в доме загорелось, другое дело, а то ведь с амбара началось… — добавил старик.
— Да нас ведь и дома не было, — оправдывался один из рабочих.
— У нас тоже все сгорело, как и у вас, — заметил другой.
— Нашей вины тут нет — занялось от амбара, — отрезала старуха.
Слово за слово, дальше-больше, и дело кончилось тем, что рабочие, обозлившись, ушли из Кадака.
— Беда сама не приходит, всегда человек виновен, — рассуждала старуха после ухода рабочих. — Хутора у многих есть, а про пожары что-то не слыхать. Надо самим быть поосторожнее.
— Какая может быть осторожность при таком несчастном случае, — ответил Каарель. — Мы ведь часов до одиннадцати не ложились, все было в порядке, постояльцев тоже дома не было…
— Постояльцев тоже дома не было… — повторила старуха. — А что из того, что их не было дома! Не надо было нанимать батрака и брать людей на квартиру, была бы у нас крыша над головой, а теперь — корчись да мерзни, как блоха у мокрого пса в шерсти.
— Мама, ты опять начинаешь, — умоляюще сказала Тийна, стараясь унять раскричавшегося ребенка.
— Незачем и начинать, у нас уже давно начато. Мы ли вас не отговаривали, да разве вы послушаетесь. Затвердили одно: ах, что вы, старики, такое говорите! Вот и получили по заслугам, иди теперь с сумой по миру. Ох, и не хотелось мне отдавать вам хутор, а потом думаю — пускай возьмут, попытают счастья, авось образумятся. Ну вот, теперь бог помог, сами видите, куда завело ваше умничанье.
— Странно ты рассуждаешь, мать. Как будто здесь умом поможешь. Раз вы такие умные, сделали бы так, чтоб пожара не было; у вас ведь убыток еще больше, чем у нас, — сказал Каарель.
— Насчет убытков — это мы еще поглядим, — возразила старуха. — Мы дали вам усадьбу со всем добром и со всем добром можем потребовать, а откуда вы его возьмете — это нас не касается. Нам из-за чужой глупости класть зубы на полку и по-медвежьи лапу сосать тоже неохота. Довольно я натерпелась из-за вашей дури да из-за своего старика. Хватит! Не смотрите, что я старая, — я еще из вас эту дурь выбью.
Надвинулись густые тучи, дождь зачастил сильнее. Капли, шипя, падали на угли и облачками пара поднимались вверх. Ветер, затихший было на время, снова набрал силы, зашумел в березняке и погнал по полю желтые листья.
— Ты можешь человека с ума свести своей вечной бранью, — раздраженно заговорил Каарель, повышая голос. — Мало того, что мы остались босы и голы, так еще твои издевательства слушай. И за что! Сама посмотри: дочь твоя сидит голая, в одной рубахе, зубами от холода щелкает, ребенок совсем окоченел, только материнская грудь его согревает. Вон на земле куча лохмотьев — все, что у нас осталось. А ведь каждый из нас мог бы кое-что спасти. Так нет же — суетятся, как безголовые куры. Жизни не жалеют — тащат из огня всякий хлам, а что поценнее — оставляют. Да какого черта вы нас разбудили, если мы у вас — точно бельмо на глазу, только и знаете, что нас грызть. Оставили бы нас в огне, а сами вылезли бы в окошко; бранились бы себе теперь спокойно вдвоем. Вон пастушонок лежит, весь черный, может, будешь его бранить, что он по своей молодости да по глупости сгорел? Понять не могу, есть у тебя сердце человеческое или нет?
