Где-то на уровне ее плеча, в тени сеней нетерпеливо подергивалось аляповатое лицо ее мужа и тезки с обшарпанной трехрядкой под мышкой:
— Руки мерзнут, ноги зябнут, не пора ли нам дерябнуть… Чего растабаривать, за стол пора…
Так и пройдешь ты по жизни, дядя Саша, от гулянки к гулянке со своей гармошкой вплоть до той глухой зимней ночи, когда похмельная тоска толкнет тебя под колеса маневрового паровоза. Путейцы умирают на рельсах.
В разгар застолья появился и младший сын деда Михаил со своей молодой женой-учительницей. Молодожены являли собой пару более чем странную. Он — в красноармейской форме третьего срока, с вечной улыбкой на оглупленном глухотой лице. Она — идеальное олицетворение «синего чулка» местного производства: нечто сухое и бесцветное в плотной упаковке суконного костюма. Эти двое были если уже и не лед и пламень, то, во всяком случае, воск и камень.
Туговатый на ухо гость с места в карьер вклинился в общий разговор:
— Помню, в Бессарабии нам вино подавали, как воду, прямо в кувшинах, пей — не хочу. Кувшина два махнешь, мамалыгой закусишь и хоть бы что, такой коленкор. Помню, сам маршал Тимошенко…
Он горделиво огляделся, но тут же по выражению лиц определил, что сморозил что-то невпопад, затравленно умолк и опустил глаза в поставленную перед ним тарелку. Жена его при этом лишь презрительно фыркнула, поведя вокруг рыбьим взглядом.
— А чего, чего, — ерничая, вновь зачастил дядя Саша. — Мишка у нас голова. Воитель-свободитель. Ему без етой Бессарабии полный зарез. Трудящему классу подал руку помочи. Его, Мишку, хлебом не корми, дай только за правду постоять. С им, Мишкой, угнетенный народ не пропадет, Мишка его завсегда выручит. — И не выдержал, опять-таки кольнул шурина. — С Федьком напару. Федёк настрополит на кого надо, а Мишка спасет.
Но того оказалось не так-то легко пронять. Ушлому епифанскому мужичку Федору Гришину было в высшей степени наплевать и на Бессарабию, и на угнетенный класс, и на правду. В них — этих понятиях — он нуждался постольку, поскольку они облегчали ему вольготное и праздное существование под их развесистой сенью. Он лишь подзадоривающе ухмылялся, слушая свояка, да нажимал на закуску.
Михаил в поисках поддержки жалобно посмотрел в сторону отца, и тот с готовностью уже было напрягся для ответа, но в это мгновение дядя Саша, видно, оценив чреватое ссорой положение, растянул потрепанные меха:
— Давай, Федёк, затягивай…
Тенорок у дяди Феди был несильный, но чистый. Начал он, как бы примериваясь, едва-едва, но постепенно голос его набрал силу и вскоре вышел в ровный невысокий полет. Родня нестройным хором подтянула ему, и грянула песня о том, чего бы только ни отдал он за ласки-взоры той, которая б владела им одна. Сколько золотых казенных гор прогуляет впоследствии дядя Федя и выпьет если не реки, то порядочные-таки ручьи вина, так и не отдав их за роковую любовь и оставшись верным своей слоноподобной Любе. Но тем не менее, дотягивая песню, он плакал горючими слезами, искренне жалея себя и свои загубленные порывы. О, этот нас возвышающий обман!
