Эх, дядя Федя, дядя Федя, номенклатурный ванька-встанька сороковых годов! Опустошающей чумой пронесешься ты по доброму десятку служебных кабинетов, оставляя после себя порожние кассы и бутылки, незаконнорожденных детей и разоренные хозяйства, обманутых ревизоров и раскаявшихся подельников, прежде чем после немноголетней отсидки за очередную растрату мирно осядешь персональным пенсионером в личной усадебке, под застрахованной кровлей. Век пробавляясь казенным добром, где ж тебе было считать корочки. Сарынь на кичку! Грабь награбленное!
Его жена — тетя Люба, женщина, как говорят, поперёк себя шире, с непропорционально маленькой простоволосой головой — при виде племянников только язвительно фыркнула:
— Не идет, видно, впрок столичная питания, ишь, на кого похожи, кости да кожа.
Она доживет до глубокой старости, эта тетя, и нарожает кучу детей, из которых выживут лишь три дочери, такие же пышные и плодовитые. Война, смерть взрослого сына, служебные экзерсисы мужа просвищут над ней, не затронув ни одного мускула в ее невозмутимой монументальности. Отличаясь, как и все Михеевы, мнительной амбициозностью, но так и не достигнув запланированных в молодости высот, она в конце концов утешится несчастьями своих родственников. Чем хуже, тем лучше, и гори всё синим пламенем!
Соседствовавший с дедом старший сын его Митяй явился под заметным хмельком и уже с порога озорно сцепился с шурином:
— А, и начальства здеся, наше вам с кисточкой! — Он походя мазнул по головам племянников и зачастил, заерничал среди комнаты, потряхивая жёсткими кудрями. — Что ж ето вы, товарищи дорогие, ведётя нашего брата, ведётя, никак до ума не доведётя, опять в магазине пусто, дажеть ситного нету.
— Много трескаете, — не остался в долгу тот и, радушно осклабившись, пошел ему навстречу. — Дорвались до дешевого хлеба и хапаете почем зря, не наготовишься. А до ума мы вас, Митёк, доведем, не пойдете — силой дотащим, для вашей же пользы.
— Да ну!
— Как пить дать.
— Ой ли!
— Будь спок.
— Страшно, аж в портках мокро.
— Испугаешься…
Под их шутливую перебранку в дом вошла и, прислонясь к косяку, встала у порога рослая, не по-михеевски большеглазая женщина в накинутом на плечи ситцевом платке: большая пестрая птица со сложенными в изнеможении крыльями. Вошла и беззвучно заплакала, горестно излучаясь в сторону ребят. В ту молчаливую минуту бездетное сердце ее выберет и отметит любовью, увы, не Влада, а его сестренку, но это не помешает ему затем привязаться к тетке и сохранить свою привязанность до седых волос. Я сказал, Александра Савельевна!
