— Бедный Давид!
— И не говори.
— А Эру как?
— Помнишь, как на коне скакал? Огонь был, не мужик! Все на заготовках?
— Нет… Давно уже пенсию выхлопотал. В Тбилиси был, у дочери в гостях. Кажется, вернулся. Позовем его.
— Ладно, потом. Засуетится. Ведь я сам его навещу.
— Как хочешь. Переходи на эту сторону. Так и не наладили, однако, тут дорогу…
На старых деревьях хурмы еще зеленели толстые листочки омелы. Под склоном горы виднелась пепельно-серая церквушка.
— А это дом Василия-фельдшера.
— Точно. Молодец!
— А сам Василий?
— В позапрошлом году похоронили. Ты еще телеграмму прислал. Ее на кладбище прочли.
Тут Калистрат вспомнил: был в это время на симпозиуме в Баден-Бадене, телеграмму послала жена.
— Сердечным, отзывчивым человеком был…
— И что удивительно, Ноко: этот худенький фельдшер знал и лечил все! И насморк и менингит. А когда нужно было, и роды принимал… Сколько я помню, в нашей деревне он был единственный специалист, даже помощников не было. А сейчас правое ухо один специалист лечит, а левое другой, а болезней не убавляется.
— Что верно, то верно.
— Выше, вот там, направо, Кици жил.
— Он сейчас там живет.
— Вместе окончили двухлетку я и Кици… Затем в среднюю школу в Ледзадзаме пешком ходили; это сколько километров будет?
— Семь.
— Семь туда, семь обратно, так-то. Да в двенадцать лет, да зимой еще…
— У Кици еще две дочери были, помнишь?
— Одна при мне родилась, как ее звали-то?
— Мегона.
— Да, Мегона. Полтора года ей было, когда я отсюда уехал…
— В Нокалакеви замуж вышла, за сына Бардги Горозия. Вот со второй дочкой Кици не повезло…
— Что так?
— Вышла замуж раз, другой, через полгода и со вторым мужем развелась. Сейчас в Сухуми живет, и не очень-то радостные вести о ней доходят…
— Ну?
— Гуляет, мол, уж очень…
— Это не беда, — усмехнулся Калистрат, — главное — здорова ведь? Я думал, с ней несчастье, не дай бог, какое. Ничего, нагуляется и образумится.
— Ну, ты скажешь тоже!..
Подошли к дощатому мостику. На другой стороне перед покосившейся калиткой на низенькой деревянной скамеечке сидел весь седой, совсем высохший, похожий на зяблика старик и не сводил глаз с Ноко и Калистрата.
— А его узнаешь?
— Как не узнать! Самсон Гвасалия! Все еще по-венгерски лопочет?
— Какое там по-венгерски, родного мегрельского не помнит. Совсем из ума выжил, бедняга.
— А почему он по-венгерски говорил?
— В самом деле не знаешь?
— Я-то знаю, а вот ты знаешь?
— Как же! Участвовал в первой мировой войне. И где-то под Карпатами два года пробыл. Так он там в венгерку влюбился и потом всю жизнь в память о ней по-венгерски разговаривал…
