— Ничего? — спросил Евтихий.
— Что-то помнится… Вроде, как били меня по щекам, давали нюхать нашатырный спирт, но раз уж я ушел, назад вернуть меня не смогли.
— Зря ты умер, — сказал Какулия, содрал с бревна мох, понюхал и выбросил. — Разве это мох… — проворчал он. — Какая-то глупая, бессмысленная смерть. Ну скажи, чего ради убиваться? Закрыта дорога — ну и пусть… Чего ты пререкался с милиционерами, они делали свое дело. Никто тебя не ругал, не гнал грубо.
— Лучше бы обругали. Может быть, сегодня я был бы живой.
— Как это?
— А очень просто, выругался бы сам, и отлегло бы все от сердца. Сами знаете, жизнь человека — мгновение.
— Теперь уже тебе ничем не помочь. Надо же — такой мужчина, а умер из-за пустяка! Сказали тебе нет, ты поверни машину и пообедай где-нибудь в другом месте. Неужто больше нигде нельзя поесть мчади.
— Да дело не в мчади! Нетерпеливые вы, нынешние! Разве такой пустяк убил бы меня? Каково было нам на войне? Посидел бы ты три дня в камере смерти в Майданеке, как я сидел, посмотрел бы, как ты согласился бы на побег после этого. А я бежал и двадцать три километра топал по болоту… Каково мне было, а?
— Конечно… Вы… Я извиняюсь, но… — Евтихий поднял на него умоляющие глаза.
— Я три года не поддавался болезни. А у меня был рак. Помню, когда впервые схватил он меня за горло, я тотчас понял, в чем дело. На что мне врач, когда я и сам все прекрасно понимал! Возили меня по всяким докторам, под конец сказали: «Слава богу, у тебя рак не обнаружен, посев не показал». Я сделал вид, что поверил родным и врачам, и говорю: «Коли так, чего мне в больнице лежать, пошли домой». Приходили меня проведать родные и близкие, и у всех в глазах сквозь улыбку замечал я скорбь. «Несчастный, несчастный», — читал я в их глазах так ясно, как вижу вот сейчас, в эту минуту, всех вас. «Поздравляем, поздравляем, как мы рады, что диагноз не подтвердился», — говорили они. Что мне оставалось делать? Надел я на себя маску клоуна — и улыбался всем. Только одному человеку, дай бог ему не скоро попасть сюда, но рано или поздно он все равно придет, только ему, моему фронтовому другу Самсону Шервашидзе сказал я правду. Знаю, мол, что я болен и болен серьезно. Мечтаю только об одном — чтоб смерть была недолгой. Ни слова не вымолвил мой друг, знал, слова тут излишни. «Крепись», — сказал он мне на прощание. Три года я крепился. Боролся со смертью. Как боролся? В тот же вечер я сказал самому себе: «Так нельзя, желудок у меня отличный — отличный, легкие — что надо, сердце работает исправно, так неужели какой-то там проклятый рак в горле должен доконать меня? Ничего он со мной не сделает. Я должен жить так, как жил до болезни». И заставил-таки смерть повернуть назад. Меня столько облучали в больницах, что только ускорили процесс болезни. А я стал есть, шутить и не думать о смерти. Поддайся я отчаянию, меня через месяц не стало бы.
