С вокзала колонна движется улицами города. Нас конвоируют немецкие солдаты и власовцы. Большинство пленных давно лишилось обуви, на ногах у них деревянные колодки — сабо. Колодки гулко стучат по каменным мостовым, и польские женщины то испуганно, то с состраданием смотрят на нас из окон. Я вижу старушек, медленно бредущих по тротуарам, они крестятся и что-то шепчут про себя. Может быть и их сыновья вот так же шагают где-то под собачий лай и резкие окрики конвойных.
— Русские, русские, — несется с тротуара. — Матка боска, цо се роби на бялым свеце?![2]
На улицах одни женщины. Молодые смотрят грустными глазами, пожилые вытирают платками глаза. А какое чувство испытываем мы! Даже Володька и тот идет с опущенными глазами. Да, стыдно быть гнаному, как скотине. Лучше сложить голову в бою за отчизну, чем такой позор. Мертвые сраму не знают.
Март в Польше — весенний месяц не только по календарю. Сквозь камни пробивается ярко-зеленая трава. Небо чистое, синее. Вдыхая пьянящий воздух, я размечтался, отстал от своей шестерки. Удар в спину привел меня в чувство. Если б товарищи не поддержали, лежать бы мне безжизненной колодой на мостовой польского города Ченстохова. Да, власовцы еще свирепей немцев!..
Лагерь, в принципе, ничем не отличается от Владимир-Волынского. Такие же казармы, набитые людьми, как бочки сельдями. Огромный плац, изрытый учебными траншеями. Видимо, здесь еще недавно находилась воинская часть.
Володька сразу завязал знакомство с рабочей командой, состоящей из советских военнопленных. Наши работали и на кухне. Из расспросов стало известно, что два дня тому назад в Германию был отправлен эшелон, который проходил в Ченстохове переформировку. Этот эшелон прибыл из Владимир-Волынского.
— Я напал на след Зарембы и Качурина, — торопливо рассказывал мне Володька. — Они были тут, честное слово.
Во время обеда я спросил раздатчика пищи, не приметил ли он двух товарищей из предыдущей партии — статного брюнета-моряка и с ним артиллериста.
— Крымчане? Помню, позавчера их отправили.
— Куда?
— Кто ж его знает, куда немцы народ девают. Мабуть, в Берлин, или еще в какую душегубку.
Надежды вновь встретить друзей оказались тщетными. Позже, будучи в Штаргардте, Штеттине, Заксенхаузене, я пытался отыскать следы Зарембы и Качурина. Увы! Поныне так ничего и не знаю о них.
В Ченстохове нас держали недолго. Формировочный лагерь — своего рода сортировочный пункт. Слабых, безнадежных отсеивали, более крепких — отправляли на работу в Германию.
