Он уже носил мундир, это было в его первый отпуск. Собираясь в кино, он надел воскресный костюм. Фуражка с черепом лежала на комоде, ремень с кобурой был переброшен через спинку стула, мундир висел среди других костюмов в шкафу, а сапоги, уже начищенные для отъезда, стояли в углу спальни.
Чтобы забыть о побоях, я отправился с духовым ружьем на территорию полуразрушенной фабрики позади нашего сада и палил во все, что только двигалось, — воробьев, крыс, ящериц. Я внушал себе, что не хочу животных убивать, а только хочу быть к ним как можно ближе. Я представлял себе некий рай, где можно глядеть зверям в глаза и чувствовать на своей руке их дыхание, они не убегают, когда к ним подходишь. Вот о чем я думал, когда целился в крысу. Мне крыса нравилась — уродина, однако кое в чем превосходит меня, я всегда отмечал это, когда крыса норовила юркнуть туда, где я не мог ее настичь. Стоило мне ступить лишний шаг, и крыса ускользнет в нору. Заметив малейшее поползновение к бегству, я стрелял. При попадании я подбирал зверька, внимательно рассматривал его, загадка, которую я никогда не разгадаю, звери красивы, даже у самой уродливой крысы проворное тело. Я представлял себе, как бы ей хорошо жилось, если б меня не было на свете, если б вообще не существовало людей. Если когда-нибудь мне будет грозить смертельная опасность, я обернусь птицей или крысой, сделаюсь совсем крохотным и буду радоваться хитрости, помогшей мне спастись. Но потом мне пришло в голову, что такой хитрости нет. Я бессмысленно стрелял в зверька, который не мог мне ничем помочь. Я был мрачен, зол, безумен. Убитой птице я стал дуть в перышки, чтобы она выглядела как живая.
Это была новая привычка, способ убивать время. Игровая доска бесполезно лежала в шкафу, мы больше вместе не играли. Да и стрельбу по цели забросили. Отпуск у него был коротким, одна неделя, только-только чтоб покрасоваться в мундире.
Человек был все тот же, он только перерядился. Поскольку он был худощавый, костистый и ста семидесяти восьми сантиметров росту, мундир сидел на нем как влитой. Он был тщеславен: чрезмерно затягивал ремень, отчего фигура у него ниже пояса казалась деформированной, бриджи над сапогами оттопыривались, да еще эта его манера ходить, свесив руки по швам. Я не был разочарован, мне казалось, что так и должно быть, пусть даже на первый взгляд это его уродовало. Зимой 1939 года он записался добровольцем. Завод мог бы получить на него броню как на незаменимого работника. Он без колебаний отказался от брони.
