— Вот-вот, попробуй опять большим пальцем.
И тогда пиши пропало, отцу уже никак не удавалось попасть шашкой в проем. Раз я видел, как он вдруг поднял доску — дело у него шло к верному проигрышу — и сбросил все со стола, потом в немой злобе уселся и закурил сигарету. Мать презрительно расхохоталась и ушла на кухню готовить. Я поднял доску и собрал шашки, хотел сыграть с ним, но он даже не шелохнулся.
И я начал играть сам с собой: черными против белых. Никогда еще я так не играл, так старательно и безмолвно, против них обоих: видите, я и один могу. Это была демонстрация. Так по-детски, как до сих пор, я с ними обоими никогда уже не буду играть. У меня появилось чувство вины, потому что я видел: они меня ничуть не стыдятся, не думают сдерживаться, словно меня здесь и нет вовсе, я для них ничего не значу. Доска еще не раз летела со стола. Мать, злорадно подражая отцу, швыряла доску об стену, прежде чем он сам успевал это сделать. Они сидели за игрой точно в клетке, а я извне наблюдал, как они, словно звери, вдруг принимались царапать и колотить друг друга. Они стали неблагодарными, им надоело изображать из себя преданных и счастливых.
Когда началась война, мы вечером еще раз прослушали объявление войны Польше. Отец, казалось, не мог опомниться, так его поразило решение, до которого сам он никогда бы не додумался. На ковре под столом, где я лежал, прислушиваясь к голосам, отец с облегчением вытянул перед собой ноги: он был без ботинок, потер друг о друга большие пальцы, потом ступни развернулись, и он засучил пятками.
Я еще раз попытался завоевать его, прежде чем он уедет. Купил лист картона для вырезания и склейки: «Мессершмитт», выкрашенный в серый и зеленый для военной маскировки. Подарил нам обоим истребитель, картонную игрушку, которую можно было подвесить к потолку. Он склеил картонный самолет, мы целый вечер над ним проработали. Затем отец подвесил истребитель за белую нитку над радио так, что казалось, он круто идет в пике. Иногда истребитель покачивался в своем углу, даже когда дверь и окно были закрыты.
Мать не желала держать игрушку в гостиной, на ней, дескать, лишь скапливается пыль. Она только и ждала удобного случая, чтобы ее убрать. И однажды сорвала вместе с ниткой. А я наблюдал и ничего не мог поделать. Мы втроем порвали картонный самолет. Дело было так: в одно воскресное утро мы с отцом пошли в кино. Смотрели драму в горах — «Белый ад пика Палю», в конце герой умирает под ледовым панцирем. Мне нравилось, что в картине не показывают похорон, всяких там венков с лентами. От отца я скрыл, что уже смотрел этот фильм. Я еще никогда не видел покойника и пытался сквозь ледяную корку разглядеть лицо мертвеца. Но ничего не увидел, лед был толстым и мутным, я был разочарован. Смерть в кино рассчитана на дураков, но я уже достаточно взрослый, чтоб не попасться на ее карикатуру. Я притворился, будто доволен. Отец доволен не был, когда сеанс кончился, и я это сразу заметил.
