Петька вопросительно посмотрел на меня, оценивающе сравнивая свой камзол и кюлоты с моими длинными штанами, поверх которых я надел ботфорты, вроде бы самые обычные, но на самом деле внутри которых был все тот же мех.
– А что тебе не нравится? – я поправил шапку и насмешливо посмотрел на одного из очень немногих своих приближенных.
– Странно смотреть, – Шереметьев нахмурился. – Но… Не знаю, просто странно, – это еще в ботфортах мои длинные штаны не видно. Вот бы для всех удар был. Это же верх вульгарности! Но мне было удобно и комфортно, а на мнение окружающих что мне, что Петру Второму, когда тот был еще собой, наплевать. Подросток я или нет? Имею право на бунтарство и отрицание всего и вся! Вот все ходют в этих своих кюлотах, а я надену брюки! А самое смешное, что этот мой демарш против одежды почему-то заставил многих увериться в том, что я все тот же мальчишка, и кто-то возле меня ловко убрал Верховный Тайный совет, чтобы править без этих выскочек.
– А ты сам попробуй, вдруг понравится? – я пожал плечами.
– И попробую, – запальчиво вскинулся Шереметьев. – Велю такое же себе пошить.
Я криво усмехнулся. В этот момент мы вышли на крыльцо через распахнутые перед нами двери и сразу стало невероятно шумно от лая рвущихся с поводов собак, ругани доезжачих, громких разговоров всех и вся, прерываемые вспышками серебристого женского смеха. Эта охота, я погляжу, вызвала небывалый интерес у высшего общества.
Оглядев пеструю разодетую в пух и прах толпу, я повернулся к материализовавшемуся передо мной Репнину.
– Где царевна Елизавета? Почему я ее не вижу среди охотников?
– Вон же она, сюда направляется, – Репнин кивнул на Елизавету, которую я в очередной раз не узнал, потому что все время забывал, что она предпочитала охотиться в мужском наряде.
– Лизонька, тебя когда-нибудь от церкви отлучат за вид неподобающий, – я позволил ей себя приобнять. Лизка постоянно пыталась всем показать, как сильна наша родственная связь, и ради этого не брезговала ничем.
– Ну что ты, Петрушенька, что же срамного ты видишь в моей одежде? Сам-то напялил на себя не пойми что, сразу и не признать: государь перед тобой, или мужик дворовый, – и она отступила на шаг и чуть распахнула тяжелый мужской камзол, продемонстрировав мне затянутые хоть и в теплые чулки, но все же чулки, ножки, словно бы показывая, что ее одежда очень даже благопристойная. – Ты совсем забыл меня, – она капризно надула губки, но глаза смотрели внимательно, в них не было ни тени той показной дурашливости, которую она мне демонстрировала так старательно. – А ведь я приказываю картоху готовить к каждому ужину, любимого племянника дожидаючись, – она так произнесла «любимого», что у меня на мгновение дыхание перехватило. Но тут до меня дошло. Картоху? Она сказала «картоху»? От немедленного ответа меня спас конюх, подведший к нам белоснежную кобылку Елизаветы.
