Караван выходил через Западные ворота. Винченцо задумчиво проводил взглядом две белоснежные башни, оставшиеся с незапамятных времен. Они давно уже утратили истинное свое значение, превратившись в этаких молчаливых свидетелей прошлого. Однако ныне над башнями вздымалась туманная дымка силы.
Суетились внизу рабы и големы.
И стража молчаливо взирала на эту суету.
— Людей стало больше, — задумчиво произнесла Миара, выплюнув из окна вишневую косточку, что было, конечно, недостойно дочери высокого рода, но кто ж запретит?
Точно не Ульграх.
Винченцо поморщился.
Он так и не нашел в себе сил вернуться туда, где гремели барабаны. Говорили, что живых вовсе не нашлось, вернее, Совет решил, что слишком это опасно, оставлять зараженных.
Кроме Ульграха.
— Голова болит? — заботливо поинтересовалась сестрица и, откинувшись на подушки, уставилась мрачным взглядом. — Часто?
— Время от времени.
— Ты не говорил.
— А надо было?
— Винченцо, — это она произнесла с той непередаваемой интонацией, за которой читалось слишком многое. — Я волнуюсь.
— За меня?
— За свое сопровождение, — она приоткрыла полупрозрачную занавеску. — Если с тобой что-нибудь произойдет, отец может и передумать.
А она категорически не желает оставаться в городе.
И не она ли сократила названный срок? Тогда отец говорил о месяцах, но вдруг оказалось, что вовсе нет причин ждать, что погода стоит замечательная. Дороги просохли. Солнце светит. И звезды благоволят новым начинаниям.
На дороги и на звезды отцу было глубоко плевать.
Может, дело в письмах, которые ему доставляли из Благословенного города? Что-то там произошло, что-то настолько важное и серьезное, что караван собрали в два дня.
А Винченцо вручили свитки, дары и Миару, которая ныне притворялась юной и беззаботной.
— Все хорошо, — он заставил себя улыбнуться. — Еще немного, и мы отсюда выберемся.
— Конечно, — она перебралась на его половину и прижала ладошку ко лбу. Нахмурилась, прислушиваясь к чему-то. Даже стало страшно, вдруг да на самом деле услышит.
А Винченцо почти привык к барабанам.
И боль они причиняли редко, только когда он становился слишком уж неосторожен в мыслях.
— Странно, — произнесла она.
— Что-то не так?
— Я уже исправляла эти повреждения. Тонкие. А они снова. Ладно, сейчас будет легче. Вечером я уже нормально посмотрю, а то ведь качает.
И надула губки.
Экипаж и вправду покачивало, но не сказать, чтобы сильно. Но возражать Винченцо не стал, как и мешать размышлениям сестры, что вытянулась на лавке, пристроив голову у него на коленях. Она наматывала тонкие локоны на пальцы, и распускала, и снова наматывала. И человек, с Миарой незнакомый, мог бы решить, что занятие это совершенно пустое.
