Наши отношения с латышским правительством были омрачены некоторым расхождением во мнениях. Однако в личных контактах между мною и большинством членов кабинета переговоры проходили все же в вежливой и даже, как правило, любезной форме. Но всех их – за исключением Уллманна – личностями я не считал. Уллманн мог быть сбит с толку своей ненавистью к немцам, мог быть нечестным и действовать недостойно, однако, с его точки зрения, он и при этом оставался порядочным человеком. Остальные же все были из породы аферистов, которые смогли лишь поверхностно ощутить, как идет партийная работа среди народа, в массе своей лишенного политической культуры. Разногласия наши порождались сами собой, попросту из-за негативного отношения латышских лидеров ко всему немецкому и из-за их проантантовской политики. Конечно, я понимал, что для радикального изменения столь укоренившихся представлений потребовалась бы тщательная подготовка. Поэтому я делал вид, будто бы вовсе не знаю о выражениях германофобии в латышской прессе, а в политических и экономических вопросах шел кабинету навстречу – насколько это вообще было возможно, хотя это часто вызывало трения с немецкими кругами. Однако внезапность перемен и сбивающая с толку быстрота, с которой происходили важнейшие события, не оставили мне возможности заставить перейти на новую манеру взаимодействия весь разветвленный аппарат оккупационных инстанций. Вследствие этого случалось так, что достигнутые с латышами соглашения то тут, то там игнорировались, что всякий раз приводило к громогласным протестам. Однако и я должен был придерживаться определенных границ в своем стремлении пойти навстречу. Я не мог оставить латышам, как они того желали, запасы и технические учреждения «с перспективой дальнейшей за них оплаты», а вынужден был настаивать на оплате и на гарантиях безопасности. Это приводило к трениям. Помимо этого, негативно относились и к моим усилиям на благо жителей этой страны немецкого происхождения, а их я считал само собой разумеющимися. Когда же прибыли англичане, антинемецкие нападки в латышской прессе стали настолько злобными, что я уже не смог долго это терпеть. Я сообщил об этом кабинету и напомнил этим людям, что все они любили немецкий хлеб и немецкие деньги, да и само существование их государства основано только на силе германского оружия. Если же правительство не сумеет убедить меня, что не одобряет эти оскорбления в адрес Германии, я должен буду рассмотреть возможность перемены нашего политического курса. Уллманн хотел знать, в чем же будет состоять такая перемена, ведь мы будто бы обязаны защищать страну на основании договора о перемирии
