Поездка из Кёнигсберга в Берлин показалась не такой длинной из-за крайне приятной для меня компании. В моем купе ехал народный уполномоченный Гаазе[182]. Само собой, мы были знакомы уже много лет. Гаазе был безупречной личностью. На все-германской конференции социал-демократов в сентябре 1916 г., непосредственно перед тем, как откололось под его руководством наше левое крыло, мы с ним резко поспорили. Однако это отнюдь не обязывало меня конфликтовать с Гаазе не только как с политиком, но и как с человеком. Кто знал Гаазе только как политика или исключительно по массовым акциям, тому он был известен лишь с одной и, к сожалению, не самой симпатичной его стороны. В узком кругу Гаазе был не только обходителен, но и чуть ли не мягок, пытаясь прислушаться к мнению другого, да так, что последнему приходилось порой очень сложно упорно отстаивать свое мнение, ведь у оппонента не было никакой твердой линии, а лишь уступчивость. Вот так он и теперь мне рассказывал, что сделал все возможное, чтобы предотвратить конфликты в Берлине и избежать кровопролития. Но теперь в Берлине вновь разгорается война, и он срочно спешит туда, чтобы с этим покончить.
Моя миссия в Берлине с самого начала оказалась под несчастливой звездой. Я попал прямо в разгар январских боев[183]. Даже выйти из поезда и уехать с вокзала оказалось довольно трудно, ведь повсюду стреляли. На пути в отель я встретил колонны вооруженных горожан. То были войска, верные СДПГ, которые призвали защитить правительство. Чтобы уяснить себе положение дел, я позвонил из отеля в берлинский филиал своего профсоюза. «Святые небеса! Ты в Берлине? Ты что, не знаешь, что тебя требуют предать суду трибунала?» Я этого не знал и спросил о причинах. «Да потому, что ты чуть ли не белую гвардию формируешь! Скройся где-нибудь и не показывайся на улицах!»
Однако последовать этому совету я не мог. Да и не считал опасность слишком серьезной. Я вполне допускал, что Роза Люксембург могла сказать нечто подобное. Раньше она меня не раз приглашала навестить ее, и несколько раз я это приглашение принимал. До войны она жила в южном предместье Берлина. Всякий раз мы просиживали там несколько часов за чаем и вели весьма интеллектуальные беседы. Роза Люксембург уже тогда верила, что революция близка. Я думал иначе и хотел ей доказать, что класс, который возвышается экономически и политически вполне законным путем, никогда не пойдет на насильственную революцию. Роза Люксембург была одной из умнейших людей, кого я когда-либо знал. Она не отрицала факт возвышения германского рабочего класса, как это было, например, у Карла Либкнехта, бывшего великим фанатиком и фантастом, но обладавшего слабым интеллектом. Роза Люксембург признавала и эволюционное воздействие нашей тогдашней профсоюзной и парламентской работы, которая в случае ее продолжения должна была бы сделать революцию все менее вероятной и возможной. А потому она выступала против такой работы и хотела как партию, так и профсоюзы толкнуть на революционный путь. Она знала, что в этом я – ее противник, однако тогда у нее еще было намерение именно меня, самого молодого из известных ей профсоюзных деятелей, сделать своим союзником. Конечно, это ей не удалось. Когда я в одной из наших бесед сказал ей полушутя, что в своей революции она будет видеть врага и во мне и, вероятно, тогда вне зависимости от приятно проведенных нами за чаем часов прикажет поставить меня к стенке, она ответила со всей любезностью, на которую была способна: «Ну, конечно же, товарищ Винниг! Только я и тогда с удовольствием поболтала бы с вами за чашкой чая!» Мы еще много тогда шутили по этому поводу, обсуждая сцену, при которой после окончания приятной беседы, обмениваясь дружескими взглядами и крепко пожав руки, она прикажет отправить меня на экзекуцию. Хотя тогда это была лишь развеселая шутка, но легкая тень серьезности уже примешивались ко всем этим забавам.
