, а в семь вечера мне надо было выезжать. Тема воинского приветствия за это время стала особенно востребованной и предоставила ораторам возможность обсудить все особенности и минусы солдатской жизни, да и вообще жизни простого человека. Когда спустя добрый час все еще и конца этому было не видно, я вновь отправился к председательствующему, ведь он тем временем вовсе не позволял себя прервать. Тогда уже я взял слово, а председательствующий после нескольких попыток успокоить меня все-таки позволил мне говорить. Я рассказывал солдатам о ситуации о Прибалтике, о натиске большевиков, о формировании Железной дивизии солдатскими советами, о наших слабостях и нужде. Я сказал, что мы ждем подкреплений, а они все никак не прибудут, потому что их задерживают здесь в Восточной Пруссии, и что большевики, несомненно, в течение нескольких недель будут у границ Германии, если мы их не остановим там, на севере. Я спросил солдатские советы, почему они блокируют снабжение для нас, неужели они считают, что будет лучше, если большевики прибудут в Германию. Считают ли они, что это вполне по-социалистически – сделать Германию плацдармом большевистского угара? Ответом на это был весьма отрадный для меня шум оваций, а когда я в завершение выразил ожидание, что они впредь не будут мешать нам в нашей борьбе, а наоборот, поддержат, я получил уверенность, что блокировка нам снабжения в любом случае не отвечает настроению этого весьма представительного собрания солдатских советов. После меня слово молниеносно взял врач Готтшальк. Он словно взлетел на трибуну, где тут же нарушил все возможные пределы. И вот он стоял там, указывая на меня вытянутой рукой, словно хотел немедленно пригвоздить меня к позорному столбу мировой истории. Спустя несколько минут, когда он говорил о безвредности большевиков, лицо его расплылось в столь умильной улыбке, какая бывает у 45-летней старой девы, которой пытаются соврать, что выглядит она максимум на 28. Однако сразу же за этим господин Готтшальк вновь стал чрезвычайно серьезным и стал выражаться самыми резкими словами, словно поэт-экспрессионист. В конце концов, когда я уже прощался с этим собранием, ведь мое время вышло, он, воспламененный праведным гневом, переполненный пылом, стал потрясать руками так, что только манжеты щелкали. В течение всей этой речи я смотрел на солдат и вышел оттуда успокоенным. В Кёнигсберге мне довелось видеть лишь пожимание плечами.
