Внизу, на перекрестке, улицы изгибались, округляясь вдали, и казалось, что земля все-таки вертится. И там, на улице, она вдруг осталась одна.
Вокруг в этот час, кроме патруля, никого не было видно. Может, ВСЕ уже ушли. Двое льноволосых, подтянутых, едва ли не элегантных молодцов в осознании важности исполняемого долга по-хозяйски прохаживались по перекрестку. Было очень светло и пусто, как во сне. Направляясь в их сторону, Кажется Эстер видела, что это немецкие патрульные.
Сколько украинских полицаев с первого дня операции расхаживали по улицам Киева, обеспечивая и проверяя явку ВСЕХ, никто не считал. Украинцев было много, но предположительно, а может, даже наверняка бабушка предпочла подойти к немцам, нежели к украинцам, которым она не доверяла. Впрочем, был ли у нее выбор?
Она шла к ним, только вот сколько продолжалось это шла? Тут каждый пусть приноровится к собственному дыханию.
Ее шла разворачивалось эпически, и не только потому, что Кажется Эстер двигалась, подобно черепахе из апории Зенона, шаг за шагом, медленно, но неуклонно – так медленно, что никто не мог ее догнать, и чем медленнее она шла, тем невозможней становилось ее догнать, остановить, отвести назад, а уж обогнать тем паче. Даже быстроногий Ахилл и тот не смог бы.
Она прошла с десяток метров по Энгельса, улице, которая раньше называлась Лютеранской и сегодня снова так называется, да-да, в честь Мартина Лютера, улице, где росли самые красивые деревья, которую с девятнадцатого столетия облюбовали немецкие промышленники и коммерсанты и где воздвигнуты были две немецкие кирхи, одна совсем наверху, другая на углу Банковой, как раз напротив моей первой школы. Сорок лет спустя после бабушкиного перехода я каждый день ходила мимо этих немецких церквей.
Так что прежде она называлась Лютеранской, а потом улицей Энгельса – то ли в честь Энгельса, то ли в честь ангелов, ведь энгель – это по-немецки ангел. Если не знать, в каком царстве-государстве пролегла эта улица, и вправду можно было подумать, что ее так ради ангелов назвали. Уж очень подходило ей это название, такая она была до невозможности крутая, чуть ли не обрывистая, и каждого, кто сбегал по ней вниз, она буквально окрыляла, подбивая на взлет. Но я была советским ребенком, знала, кто такой Энгельс, и заземляла шаг.
Быть может, в замедленном переходе Кажется Эстер отразилось некое лингвистическое недоразумение. Для пожилых киевских евреев идиш все еще оставался их родным языком, неважно, сохранили они веру и почтение к обычаям предков или без оглядки ринулись вслед за детьми прямиком в светлое советское будущее. Как бы там ни было, многие еврейские старики и старухи гордились своим немецким, и когда немцы пришли, эти евреи, – по-видимому, невзирая на все, что до этого про немцев рассказывали, что носилось в воздухе и уже никак нельзя было считать враньем, – по-видимому, они решили, что именно они, кому пожаловано особое право избранного народа, для которого Слово – это всё, что они-то и есть ближайшая родня оккупационным войскам. Так что слухам и вестям, что доносились до Киева из Польши и с большей части уже оккупированной Украины, просто не верили. Да и слухам таким – как поверить?
