Им, пожилым и престарелым, еще памятен был 1918 год, когда после военной сумятицы и чехарды самых разных властей в город вошли немцы и позаботились установить относительный порядок. Вот и сейчас, казалось, вместе с немцами порядок пришел. Эти строгие приказы на русском: «Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в понедельник, 29 сентября, к 8 часам утра на угол Мельниковской и Доктеривской улиц (возле кладбищ). Взять с собой документы, деньги, ценные вещи, а также теплую одежду, белье и проч.». Четко, ясно и понятно, ВСЕ, 8 утра, точный адрес. И ни кладбища, ни оскорбительное «жиды» на русских плакатах их не обеспокоили. Может, в перевод вкрался легкий оттенок польского и западноукраинского, а там для еврея и нет другого слова, кроме «жид», столь оскорбительного по-русски. Там, правда, и кое-что насчет расстрела упоминалось. Кто не выполнит распоряжения – расстрел. Кто проникнет в оставленные жидами квартиры и присвоит себе вещи – расстрел. Ну, то есть только если кто порядок не соблюдает.
За время, пока длилось бабушкино шла, успели бы разразиться битвы и Гомер мог бы начать свой перечень кораблей.
Одна из первых историй, которую мама прочла мне вслух, а потом, неведомо зачем, еще много раз пересказывала, словно в повторении таилась некая поучительная сила, была история про Ахилла и его пяту. Когда мать купала Ахилла в реке бессмертия, она держала его за пятку, – говорила мама задумчивым тихим голосом, словно на этом история, собственно, и заканчивается, – она держала его за пятку, продолжала мама, и я уж не помню, за левую пятку или за правую, хотя, может, мама этого вовсе и не уточняла, и это только меня занимало, за какую именно пятку, за левую или за правую она его держала, хотя это вообще не имело значения.
Река была холодная, младенец не кричал, ведь это было в царстве теней и все были подобны тени, даже толстый младенец выглядел так, будто его вырезали из бумаги. А купала она его в реке, рассказывала мама, чтобы он стал бессмертен, только вот про пятку забыла. Помню, в этом месте меня всегда охватывал такой страх, что душа уходила в пятки, так по-русски говорят, когда человек очень напуган, наверно, там, в пятках, для души безопаснее, вот она туда и прячется, пока не минует опасность. С этой секунды я уже не могла шелохнуться и сидела, едва дыша, – ведь я знала, что пята, за которую мать держала Ахилла, воплощает в себе нечто неотвратимое, роковое и гибельное. Мне тут же вспоминался злой волшебник из русской сказки, Кощей Бессмертный, который, правда, на самом-то деле был смертный, только смерть его крылась на конце иглы, а игла в яйце, а яйцо в утке, а утка жила на дубе, а дуб рос на острове, а где тот остров – никому неведомо. А тут, пожалуйста, – голая пятка. Я видела мамину тень на стене, словно силуэт на терракотовой амфоре, думала о матери Ахилла, о черных водах Стикса и мглистом царстве теней, потом о нашей широкой, привольной реке, которую я каждый день переезжаю по мосту на метро по дороге в школу, о нашем царстве теней, а потом снова о маме, которая так долго, невообразимо долго, эпически неторопливо, с отступлениями, рассказывает историю быстроногого Ахилла, она рассказывала про Трою, про дружбу с Патроклом и про гнев. Слово «гнев» она повторяла, нет, выпаливала несколько раз, и гневно рассказывала дальше про то, как Ахилл из-за дружбы с Патроклом погиб, пораженный прямо в пяту стрелой, которую выпустил Парис, а Аполлон направил. И я не могла понять, почему Аполлон, предводитель и покровитель муз, направляет эту стрелу как раз туда, где в эти мгновения, испуганно затаившись, пребывала и моя душа.
