Когда Арнольд умер, на его похороны собрался весь глухонемой Киев. Сотни, тысячи глухонемых людей, с виду странно молчаливых и удивительно спокойных, стояла мертвая тишина, какая бывает только среди людей, способных общаться взглядами, а еще жестами. Их глухонемота казалась лишь поводом для тайной похоронной пантомимы, как будто они вот-вот пустятся в пляс. Арнольд был их герой, их король и их клоун, и пока он с ними, никакое лихо не случится.
Дай тебе боже знать, сколько я не знаю, частенько приговаривала бабушка. Она повторяла эту присказку с легкой обидой, но не без гордости. Ее внук Марик, он же мой отец Мирон, был страстным книгочеем. К своим девяти годам он проглотил уже сотни книжек и задавал взрослым, как ему казалось, самые простые, элементарные вопросы. Бабушка в большинстве случаев не знала, что ответить. И изречение Сократа – я знаю, что я ничего не знаю, – тоже было ей неведомо. То ли своей присказкой она себя утешала, то ли умника-внука хотела на место поставить, – как бы там ни было, но на этом своем девизе, смахивавшем на античный афоризм, бабушка упорно настаивала. Кроме этого речения, от моей прабабушки, бабушки моего отца, остались еще только две вещи: одна фотокарточка и одна история.
В августе 1941 года, когда семья бежала из Киева от немецкой армии, а мой дедушка Семен был на фронте, дома, в квартире на улице Энгельса, что круто ниспадает вниз к роскошному бульвару Крещатика, бабушка осталась одна.
Бабушку не взяли. Она уже почти не могла передвигаться, за все военное лето ни разу не смогла спуститься по лестнице и выйти на улицу. Брать ее с собой было немыслимо, она не перенесла бы дорогу.
Эвакуация напоминала дачный переезд, вот бабушку и оставили, возможно, с потаенной мыслью, что, мол, скоро увидимся, только лето пройдет. Июль за окном и все эти люди на улице с узлами и чемоданами – все требовало дачных перемен, как всегда летом, вот только спешка и толчея подсказывали, что вся эта сумятица, несмотря на подходящее время года и обычный дорожный скарб отъезжающих, ничего, ровным счетом ничего общего с дачным переездом не имеет.
По-моему, ее Эстер звали, сказал отец. Да, кажется, Эстер. У меня две бабушки были и одну из них, да, звали Эстер.
Как это «кажется»? – возмутилась я, ты что, не помнишь, как звали твою бабушку?
Я никогда ее по имени не называл, ответил отец, я говорил «бабушка», а родители говорили «мама».
И вот Кажется Эстер осталась в Киеве. С трудом передвигалась по внезапно опустевшей квартире, еду приносили соседи. Мы думали, добавил отец, скоро вернемся, а вернулись только через семь лет.
