И Лёля, младшая сестра моей бабушки Розы, тоже лежит в Бабьем Яру. Почему Анна не смогла уговорить свою дочь вовремя уехать из города? Вообще-то, по документам она была Елена, но все звали ее Лёлей Прекрасной, наверно, чтобы избежать совпадения с Еленой Прекрасной, из-за которой велись войны, а этого мои никогда не одобряли. Однако Лёля осталась в Киеве не только из-за матери, хотя это обычная участь младшей дочки, но нет, ей было уже тридцать, она была замужем, ее муж, Владимир Грудин, много ее старше, профессор консерватории, композитор, у него пластинки выходили по произведениям Пушкина, он балет «Алиса в Стране чудес» написал, – так вот, Владимир, по горло сытый советской властью, как мне рассказывали, был убежден, что лучше уж пусть немцы придут. Несмотря на всю свою любовь к Густаву Малеру, давно уже изгнанному из немецких концертных залов, он верил, что при немцах будет лучше, ибо хуже, чем сейчас, вообще быть не может. И Лёля, наша зачарованная принцесса, ему поверила, как верили тогда многие, под той ли, под другой властью, верили, что война принесет перемены к лучшему – в быту, в работе, в музыке. Лёля была пианисткой, вспоминали одни, но она и шила прекрасно, она даже на швейной фабрике работала, уверяли другие. Владимир не хотел, чтобы она работала, или он не хотел, чтобы она играла? Они жили вполне состоятельно на Большой Житомирской, всего в трех домах от Анны, детей у них не было, зато был огромный рояль, это не считая пианино, а еще много кошек и много подушек на диване. Один-единственный раз я видела Лёлину фотографию, на которой она на берегу небольшой искристой речушки склоняется к воде, словно еще даже не зная зачем, – странное такое движение, неловкое и вместе с тем грациозное, и солнечные зайчики на воде, так мне запомнилось, ослепляют не только ее, но и меня тоже.
Все мое детство прошло в страхе перед пианино, военным трофеем перекочевавшим после войны в Киев и в шестидесятые годы невесть какой волной занесенным в наш дом. Оно стояло в моей комнате неопознанным объектом из иных миров, мерцая золотыми буквами надписи «Kaiserlicher Hoflieferant C. Hoffmann»[46]. Каждый новый урок музыки все глубже погружал меня в пучину необъяснимого, необъятно ширящегося страха, и в конце концов занятия музыкой я бросила.
В семнадцать лет я однажды уронила чашку, и тетя Лида, вследствие этой неловкости обнаружившая мое существование где-то на дальних окраинах своего бытия, сказала: ты – как Лёля. Я уже знала тогда, кто такая Лёля, и буквально оцепенела от этих слов, так и не отважившись спросить у Лиды, что она этим «как Лёля» хотела сказать.
