Когда объявления для «всех евреев в полном составе» облепили стены города, Владимир Грудин исчез. Он много дней не появлялся дома, как уверяли некоторые, он пытался выбить в комендатуре бумагу для Лёли, чтобы не допустить ее «переселения». Моя бабушка Роза, сестра Лёли, этой версии не верила, хоть ни разу и не сказала мне, что считает ее ложью, но я чувствовала: этого она ему никогда не простила. Владимир исчез и лишь много лет спустя объявился в США. Он прожил еще сорок лет, и моя бабушка Роза утверждала, что даже слышала свояка по радио, по «Голосу Америки». А Лёля ждала – ждала, даже когда шла вместе с матерью по Большой Житомирской до самого оврага. Но, может, Владимир ни в чем и не виноват? Только вот почему моя бабушка иногда, словно прося о пощаде, говорила: «Что угодно, только не Малер»? Было что-то пугающее в том, с какой быстротой она Малера опознавала, словно это опасность, нечто тревожное, и она всякий раз рефлекторно захлопывалась, как раковина, будто это Малер во всем виноват, будто Малер – знак беды. То была ложная кода в длинной цепи непоправимых ошибок. Ошибкой немцев было запретить Малера и не заметить выбранного Анной оружия, ошибкой Владимира Грудина было довериться немцам, и ошибкой Лёли было поверить Владимиру, что все будет хорошо, остаться в городе и ждать.
Несколько лет назад как-то в апреле дочь Лиды Марина позвонила моей матери поздравить ее с днем рождения сына, то есть моего брата, это у нас традиция такая – поздравлять родителей с днем рождения детей, пусть даже те давно выросли и живут где-то далеко. Поздравив маму, Марина добавила: я тебя сразу с тремя днями рождения поздравляю. Про два дня мама моя знала, ее сын и внук родились в один день, что само по себе уже достаточно забавно, но третий кто? Лёля, сказала Марина, Лёля тоже сегодня родилась. Никто из нас ни разу не удосужился поинтересоваться, когда у этой женщины, так рано погибшей, был день рождения. Моя бабушка Роза, Лёлина сестра, никогда об этом и словом не обмолвилась, даже когда ее родная дочь, моя мама, в тот же самый день произвела на свет свое первое дитя. И моя тетя Лида тоже никогда этого моей матери не говорила, хотя всю жизнь про этот день помнила и знала, конечно, про невероятное совпадение трех дат, словно кто-то и впрямь позаботился облегчить нам хлопоты запоминания. Видимо, когда-то Лида все-таки сказала об этом своей дочери Марине, но почему Марина впервые упомянула об этом лишь через семьдесят лет после Лёлиной смерти, словно семьдесят лет спустя открылись некие метафизические архивы, и как понимать, что Марина, которая уже почти ничего не знает о нашем еврействе и не интересуется им, решила поздравить мою маму с тремя днями рождения именно в тот день, когда Шломо, сын моего брата, третье звено в этой цепочке совпадающих дат, праздновал свою бар-мицву, то есть, как гласит традиция, становился взрослым и возлагал на себя ответственность за себя и свой род? Как будто день рождения женщины, убитой как еврейка, хотя ничего еврейского в ней уже не было, женщины, которая погибла, не оставив потомства, отозвалось эхом в дне рождения мальчика, чья семья вернулась в лоно еврейства?
