После войны здесь начали было проводить расследования, хотя расследовать было уже почти нечего, а антисемитская политика Сталина вскоре и этому положила конец. Авторы «Черной книги» о массовом истреблении евреев подверглись преследованиям, вслед за ними настал черед врачей-отравителей. Расстрел Еврейского антифашистского комитата был одной из последних акций Сталина. Среди членов комитета были и писатели, последние, кто еще писал на идише.
Гитлер убил читателей, а Сталин – писателей, так мой отец подытожил исчезновение языка. Те, кому повезло выжить в войну, снова оказались в опасности. Еврей, полукровка, еврей на четверть – все снова входили во вкус подсчета процентов, и вкус этот ледяным железом примерзал к языку. Их клеймили «безродными космополитами» – быть может, как раз потому, что убивали, невзирая ни на какие границы, их, тех, кто вопреки запрету поддерживал контакты с иностранцами, а следовательно, недостоин был принадлежать к великой братской семье советских народов.
Двадцать лет здесь, в Бабьем Яру, ничто не напоминало о чудовищном злодеянии – не было ни монумента, ни надгробного камня, ни мемориальной таблички. Сперва убийство – потом молчание.
Когда я сегодня ищу этот величественный овраг – до войны он тянулся на два километра, очень крутой, глубиной местами до шестидесяти метров, – я его не нахожу. Десять лет кряду кирпичный завод сбрасывал сюда отходы, сваливал песок, глину, «замывал овраг», – советское правительство хотело сровнять с землей, ликвидировать само место под названием Бабий Яр. Но в 1961 году земляную дамбу, перегородившую Бабий Яр, прорвало, лавина разжиженного грунта хлынула на город и погубила полторы тысячи человек. Однако и это бедствие власти замолчали. Грязь собирали и увозили обратно в Бабий Яр, пока не заполнили овраг снова.
Несколько месяцев спустя в «Литературной газете» было опубликовано стихотворение Евгения Евтушенко.
Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно.
Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.
Мне кажется сейчас —
я иудей.
Люди звонили друг другу, рассказывала моя мать, они плакали от счастья, ведь об их горе наконец-то стало можно говорить во всеуслышание. Русский поэт скорбел о жертвах, всех жертвах еврейского народа как о своих, это казалось чудом. В его стихотворении это были уже не «их» мертвые, не мертвые вечно других, и это черным по белому было напечатано в газете. «Я – каждый здесь расстрелянный старик. / Я – каждый здесь расстрелянный ребенок». За какой-нибудь месяц стихотворение было переведено на семьдесят языков, на немецкий его перевел Пауль Целан, Шостакович положил его на музыку в адажио своей Тринадцатой симфонии. Казалось, беспримерное, всемирное это несчастье – уже не бездомная сирота, казалось, честь погубленных и почитание памяти о них восстановлены.
