Я всегда думала, что оказаться в гетто для евреев было даже привилегией, что таким евреям, можно сказать, чуть ли не повезло. В гетто у тебя больше времени, чтобы понять, к чему все идет, свыкнуться с мыслью, что ты, вероятно, скоро умрешь. А тут, в Бабьем Яру, уже через десять дней после того, как немцы вошли в Киев, в конце сентября 1941 года было убито все остававшееся в городе еврейское население, по сути, почти на глазах у других местных жителей и при действенном участии западноукраинских полицаев. Киев, древнейший из городов русских, в котором добрую тысячу лет жили и евреи, был «очищен от евреев», или, по-немецки говоря, стал «свободен» от них. Да, обычно этих жертв называют евреями, но многие подразумевают под этим просто неких «других». Это иллюзия, самообман, ведь те, кому пришлось принять там смерть, были вовсе не «другими», а школьными друзьями-подругами, детишками из ближайшей подворотни, просто соседями, дядями и тетями, библейскими старцами и старухами и их советскими внуками и внучками, которых в день 29 сентября можно было видеть на улицах Киева бредущими в бесконечном потоке собственного похоронного шествия к Большой Житомирской и дальше, дальше по ней.
Я никогда не понимала, почему это горе должно быть горем других. «Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в понедельник, 29 сентября, к 8 часам утра на угол Мельниковской и Доктеривской улиц (возле кладбищ)». Такие плакаты были расклеены вермахтом по всему городу, а домоуправы уже держали наготове домовые книги, дабы обеспечить явку всех без исключения. Когда они дошли до Бабьего Яра, им приказали раздеться, после чего нагишом, подгоняемые побоями и криками, они шли сквозь строй полицаев, а далеко в конце прохода, где просветом виднелось небо, – там, на краю обрыва, их с двух сторон расстреливали в упор. Или иначе: еще живые, они нагишом падали на голых убиенных, и только тогда, сверху, их расстреливали, детей же скидывали на мертвецов просто так и закапывали живьем, – патроны надо беречь.
Бреду этим «парком», что зарос кустарником и мелколесьем. Акция прошла безупречно, рапортовал в Берлин начальник зондеркоманды в первых числах октября 1941 года. Неужели это правда было здесь? Кругом, на солнышке, люди прогуливаются, разговаривают, жестикулируют. Я не слышу ничего. Все сегодняшние звуки поглотило прошлое. Прошлое повсюду, и ничему извне уже нет доступа. Кажется, будто эти гуляющие и я – мы движемся на разных экранах. Неужто и правда в этих их жестах есть нечто от первоистоков человеческого насилия? Или, наоборот, в них кроется предрасположенность стать жертвой? И чего мне хочется – чтобы Бабий Яр выглядел как лунный пейзаж? Безжизненной экзотикой? Зачумленным местом? А все люди – истерзанными страданием? Но почему они не видят того, что вижу я?
