На суде Штерн снова и снова требует слова. Но ему ловко препятствуют – прерывают, сбивают с толку вопросами. И в конце концов он сдается, замыкается в молчании и даже отказывается от последнего слова. Приговор исправно повторяет пункты обвинительного заключения Крыленко, словно никаких противоречий между этим заключением и показаниями Штерна и в помине не было. Протесты Штерна проигнорированы, словно он и не присутствовал на суде, словно никакого Штерна вообще не было. Васильев, напротив, отбросив личину несгибаемого противника, покорно признает себя виновным, впрочем, виновным признает себя и Штерн, ведь он как-никак стрелял, да, виновен, хоть и не в трактовке обвинения.
Через день Штерна и Васильева расстреляли.
Киев, 14 июля 2013
Дорогая Катя!
Большое спасибо за эти пули. Твои мысли летят прямо в раны (так говорят пулеведы). Надо бы обсудить все это еще и еще раз, хотя можем и просто выстрелить.
В твоей истории завораживает простота процесса, это и в самом деле греческая трагедия, где каждый, кто знает, «как оно было», в любом случае готов и к финалу.
Их всех неминуемо расстреляли. Вопрос, как именно их расстреливали, мучит нас до сих пор, и, возможно, мучит как раз потому, что все мы, кажется, понимаем: надежды не было. Но наш герой все еще верит, надеется, он кружит и кружит, как букашка, бегает в банке по кругу, как будто на воле, будто не замечая, что она в любом случае поймана, и хоть сейчас умирай, хоть позже – разницы нет. Можно умереть сразу, можно позже – разницы нет. Как раз эти неожиданные порывы и заявления, суета перед гибелью, вспышки надежды у Штерна и у тебя, его лихорадочная нервозность перед смертью, пусть это только твоя нервозность, – это и есть самое интересное, странное и мучительное, и именно здесь начинается литература и прекращается исследование исторического факта. Зачем тебе этот человек, чего ради ты тревожишь его прах? И каково это – ощущать свою связь с ним?
Ты говоришь, что твой текст – отчаянная попытка эту связь установить. Только получится ли? Инстинкт самосохранения следит зорко и оберегает нас в такие минуты.
Лезвия ножей выдвигаются из прорезей в стенах, едва не вонзаются нам в тело. Где-то зависая, они иной раз проносятся совсем рядом, и ты теоретически их описываешь (я даже этого не могу), но передать весь ужас, всю жуть их присутствия не можешь, ведь передать означает признать и впустить их в себя. Вот настолько плохи эти дела.
