Кажется Эстер | страница 78

Вызывается последний свидетель. Это мастер с крупнейшей текстильной фабрики страны, названной «Красная Роза» в честь Розы Люксембург, это последнее место работы Штерна.

Штерн очень хорошо все помнит.

В первый же день на фабрике надо было надеть рабочий фартук. Он отказался, докладывает мастер.

– Так он грязный был, вшивый весь, – говорит Штерн. – Только тифа мне не хватало.

– Ничего он не был грязный, – возражает мастер.

– Был, да еще какой!

– Вы просто работать не хотите.

– Да нет, хочу, хочу. Я тифа не хочу.

– Все у нас эти фартуки носят. И никто еще от этого не умер.

– Все равно они грязные.

– Для тех, кто работать хочет, они достаточно чистые.

– А вши на них, они тоже работать хотят? – спрашивает Штерн.

Мастер в ответ:

– Какие вши? Нет никаких вшей.

Перепалка возобновляется, идет по кругу, еще виток и еще, рано или поздно перестаешь понимать, кто здесь прав, Штерн или мастер, ведь никто из нас этот фартук не видел, фартук, который повиснет на Штерне, этой падучей звезде, еще одним отягчающим обстоятельством.

– Так вы наденете фартук или нет?

– А без фартука нельзя работать?

– Вы хоть кого-то здесь без фартука видели?

– А вы уверены, что никто не заболел?

Товарищ судья, витийствует Крыленко, всякое обстоятельство, всякое действие, особенно перед судом, должно иметь какой-то смысл, за каждым действием, каждым словом должен иметься хотя бы минимум разумности, а в том, что говорит и делает Штерн, уверяет генеральный прокурор, нет никакого смысла, но он, Крыленко, вовсе не намерен объявлять его сумасшедшим, а вместо этого, со смесью отвращения и издевки, с чрезмерной обстоятельностью рассказывает о грязных карманах штерновского пальто, словно эта «улика» нечистоплотности обвиняемого доказывает и его виновность в преступлении. Смакуя подробности, он перечисляет всякий хлам, обнаруженный в карманах Штерна; заметив, что хотел бы избавить публику от этого перечисления, он тем не менее преподносит все подробности.

Штерн улыбается, а затем с застывшим взглядом замирает в иронической апатии, словно его не волнует, что от исхода процесса зависит его жизнь, а может, потому, что исход процесса давно предрешен, а значит, ему больше не о чем волноваться.

– Почему у вас в кармане пальто оказалась газетная статья о покушении в Японии? Тоже случайность?

– Я действовал один, без помощников.

Вероятно, у Штерна было достаточно причин от всего отпираться. Просто было уже невмоготу, ну не мог он, как все, надеть этот фартук. Он не все. Вся жизнь была для него все равно что этот смирительный фартук. Подчинение, унижение, грязь. Он хотел и не мог вписаться, для предписываемых ролей не было у него ни сил, ни убежденности. Они же хотели только одного: чтобы я хлебал дерьмо наравне с другими, одевался в дерьмо, изготавливал дерьмо, да еще с энтузиазмом, радуясь всем сердцем! Стоит напялить на себя фартук, и дальше все пойдет само собой, по накатанной. Быть правильным советским человеком – это значит отбить у себя всякую способность к восприятию. Я не такой. На фабрике, считают они, я работать не могу, раз не хочу надевать фартук, в институте мне учиться нельзя, потому что для этого в профсоюз вступить надо, а я не хочу, но я в любом случае чище, чем этот их скудный, грязный, дерьмовый мир. Надо совершить что-то, покажи, на что ты способен, твердят они мне, надо подать знак, вот я и подал, я не согласен, ни с чем, я… я… я…