Это случилось пять лет назад, а теперь вдруг он звонит. «Знаете, Катя, почему я вам звоню?» – спросил он, и в тот же миг я это знала, хотя само это знание показалось мне абсурдным. А он уже рассказывал: «Я обходил общину и, как обычно, навещал своих стариков, и одна весьма уважаемая здесь дама рассказала мне, что у нее в Берлине объявилась родственница, и показала мне письмо. Я сперва прочел, что́ там написано о польско-русском семействе, и только потом увидел вашу фамилию, Катя!»
Единственный раввин, которого я знала, оказался раввином единственной выжившей родственницы нашей польской родни. Виктор не знал, как объяснить такое удивительное совпадение, а Мира и не хотела ничего объяснять. Потом они позвонили мне уже оба, Виктор и Мира. Сперва говорил только Виктор, а я тем временем размышляла о парадоксальном сочетании этих имен, словно мне одновременно звонят «победа» (Виктор) и «мир» (Мира), но тут вступила Мира, заговорившая со мной по-немецки. У меня дыхание перехватило. Она говорила на литературном немецком не только лучше меня, это был еще довоенный немецкий, интеллигентный, культурный, со сценической актерской растяжкой, казалось, я одновременно слышу легкое шипение граммофонной иглы и потрескивание целлулоидной пленки. Ни намека на идиш, ни тени польского акцента. Оказалось, немецкий – ее родной язык. Она родилась в Сопоте, под Данцигом, в Данциге росла, она на четыре года старше Гюнтера Грасса. Там, в Данциге, нынешнем Гданьске, она ходила в немецкую гимназию, пока было можно. А когда запретили, пошла в польскую школу, польский она тогда еще не так хорошо знала.
Но я ведь не кровная ваша родственница, вдруг стала извиняться Мира, вам, наверно, интереснее будет другая история. У вас есть кровный родственник, переживший войну, рассказывала Мира, это Гутек Кржевин, да, Гутек, Густав, единственный сын Зигмунда и Хелы. Когда его мать вывезли из варшавского гетто, польский друг семьи раздобыл для него арийские документы на имя Тадеуша Подкулецкого, благодаря чему он и спасся. Во время войны он, уже польским рабочим пареньком, влюбленным в автомобили, перебрался в Грац, потом получил место получше на заводах Опеля в Вене, и напоследок был переброшен в Берлин, на фирму «Тодт», где трудился на дорожно-строительных работах. В конце войны сбежал в Италию, примкнул к британской армии, вместе с ней прибыл в Англию, где его усыновило одно католическое семейство. О своей настоящей фамилии, о гетто и о родителях он никому не рассказывал. Звали его теперь Энтони Горбутт.
