О-о-о, мои ноги!
– Теперь не кажется таким уж сумасшедшим, – сказал Хорст, и один из его ординарцев хохотнул.
Бешеный взгляд Люциуша метался между Хорватом и пациентами в дверях. Он понимал, что они сейчас думают. Это ты решил его здесь оставить. Это твоя вина, твоя самоуверенность, твоя жадность… Он бросился вперед. Ординарцы перехватили его. Он попытался вырваться. Он понимал, что они сильнее, но это не имело значения. Он хотел, чтобы Хорват видел, как он сопротивляется, чтобы это видели все его пациенты. Он хотел доказать им, что поступил так, как ему казалось правильным.
Он хотел повернуть время вспять.
И пока ординарцы удерживали Люциуша, выкручивали ему руки, ставили на колени, Хорват не отводил взгляда. Он пытался что-то сказать, но губы у него тряслись слишком сильно, чтобы произнести хоть слово. Он повторял странное извивающееся движение, словно стремился освободить примерзшие к земле ступни. Послышался треск разрывающейся кожи; он как будто не замечал. Слюна замерзла на губах, мышцы дрожали, пенис съежился в пучке лобковых волос. Его бледная кожа пожелтела, пошла белыми и розовыми пятнами, потом розовое стало снова уходить в бледность. Происходящее словно было лишено цвета – обледеневшие церковные стены, голый двор, даже ствол дерева был присыпан снегом, и Хорват исчезал на его фоне, оставалась только бледно-розовая пена у его ступней.
Голос его становился все тише, превращался в гудение. Но глаз он по-прежнему не опускал.
Это твоих рук дело.
Глаза: у Люциуша мелькнула жуткая мысль, что глаза так и замерзнут в этом выражении. Он снова обратился к Хорсту, умоляя его обрезать веревки. Он не знал, сколько времени Хорст отводил на эти наказания, но они уже переходили черту, за которой телесное наказание превращалось в казнь. Вот-вот начнется смертельная анестезия. Боль уже прошла, вред к этому моменту, вероятно, необратим. Звуков, которые издавал пациент, Люциуш никогда раньше не слышал, это была какая-то страшная физиологическая причуда, зимний воздух на голосовых связках, спазм нёба, неизвестно что.
Она же сказала тебе, что я не хочу здесь оставаться.
Взгляд. Мама, хаза. Дом.
Хорват наконец закрыл глаза – очень медленно, как будто и веки у него заледенели. По всему телу дрожащие мышцы замедлили колебания, сжались. Он был еще жив – изо рта поднимался пар. Но голова обвисла, у кожи появился потусторонний алебастровый отсвет. Он казался невероятно, невозможно спокойным. Хорст велел ординарцам отвязать его. Веревка примерзла к коже; отрываясь, она оставляла длинные красные полосы. Хорват упал, но ноги, примерзшие к земле, не сдвинулись. Один из солдат попытался их оторвать, но не смог и ударил по ним ногой; раздался пугающий хруст.
