Этому человеку запихнут в горло стальной шарик, он будет рыдать и заикаться.
Снаружи продолжал валить снег. Снег: проклятье солдата, друг солдата. Сейчас только снег мог дать им время.
То, что случилось, нельзя назвать иначе чем воскрешением, – писал он в тот первый вечер Фейерману; пускай выходило высокопарно, но ему надо было разделить с кем-то свой восторг. – Я видел, как выходят из комы, я видел, как постепенно оттаивают и возвращаются к жизни люди, вытащенные из замерзшей реки. Но я никогда не видел такого преображения. Тот, кто пребывал в абсолютной недосягаемости, вернулся благодаря маленькой таблеточке. Из невероятной бездны отчаянья. На нем нет ран, но он, словно козел отпущения, несет на себе такой груз, что все чувствуют тяжесть этого несчастья.
Но как? Люциуш смотрел на свой палец, до сих пор ощущая, как крошится под ним влажная таблетка, как он запихивает ее за щеку Хорвату. Он не мог объяснить случайно открытое им странное волшебство. Но даже самая передовая медицина всегда нуждалась в интуиции. Сейчас важно было наблюдать, изучать и, шаг за шагом, учиться.
Как Лазарь, написал он Фейерману, но вычеркнул, смущенный дерзостью сравнения. Если Хорват – Лазарь, то кто тогда он сам?
Но теперь почти каждый день Хорват менялся, пробуждался, набирался сил.
Он начал садиться сам, есть бульон без уговоров, использовать горшок. Вскоре он сам держал ложку. Он встал. Встал и упал, а потом встал и удержался на ногах. Он сделал шаг. Первого марта Люциуш наблюдал, как пациент, шаркая, продвигается по проходу церкви, опираясь на руку Маргареты. Как жених и невеста, шутила она, и Люциуш смеялся, хотя и чувствовал укол ревности, совсем чуть-чуть. Он ревновал Маргарету из-за того, как она держала его за руку, но и Хорвата ревновал тоже. Ему хотелось напомнить ей: это сделали мои таблетки, мой веронал. Порой казалось, что между ними существует молчаливое соревнование – чья это победа. Как будто оба они понемногу влюблялись в своего молчаливого гостя, а еще больше – в найденное ими лекарство.
И не только они. Остальные пациенты, которые так проклинали Хорвата за его стоны, раскаялись и в своем раскаянии теперь осыпали его ободрениями. Они толпились, чтобы взглянуть на его рисунки, устраивали его поближе к огню, когда музицировали, протягивали ему свои сигареты, чтобы он мог затянуться. Когда четвертого числа внезапно выглянуло солнце и самые отчаянные храбрецы сняли рубашки, чтобы подставить тела мимолетным лучам, а другие, безрукие, с забинтованными головами, принялись играть в футбол комком тряпок, они вынесли Хорвата на улицу, чтобы он служил штангой. Он ничего не говорил, только смотрел на большой бук и наблюдал за игрой. Но теперь спокойное, почти ангельское дыхание вырывалось из его потрескавшихся розовых губ.
