Он перебирал фотографии. Краем глаза он видел ее шею, открытую этим теплым утром, бледную россыпь веснушек, которая заканчивалась как раз над воротником.
Третья фотокарточка оказалась студийным портретом, скорее всего сделанным в то время, когда Томаша уже призвали. Он – в новенькой военной форме, с серьезным выражением лица, а его молодая жена улыбается, как будто она как раз подшучивала над ним, когда сработала вспышка.
– А вот карточка, которую он послал мне с войны.
Она повернула ее и показала Люциушу марку. Тарнув. Он невольно прочитал надпись: Дорогая Аделаида! У нас все хорошо. Я все еще с Ханеком, у него тоже все хорошо. Думаю о тебе и всегда ношу с собой твою карточку, у самого сердца. Завтра мы отправляемся – но тут синее перо цензора яростно вымарало две строки. Она всматривалась в них, как будто наконец, после стольких попыток, слова вдруг станут различимыми. Потом она снова сложила фотографии стопкой и завернула в бумагу. Ребенок заерзал у нее на коленях. «Тише, тише, – зашептала она. – Спи, мы скоро найдем папу. Спи».
Она снова повернулась к Люциушу:
– Его лихорадит уже пять дней. Я думала, пройдет. Вы же доктор, может, посмотрите его.
Он колебался. Был доктором. Теперь уже нет, если верить новой Республике. Однако останавливало его не столько это, сколько тот факт, что лекции и практические занятия по педиатрии приходились на седьмой семестр, который он должен был начать как раз в первую осень войны.
Он вспомнил о деревенских детях в Лемновицах, как он учил их слушать собственное сердце.
– Я лечил только солдат, – сказал он.
Она как будто не услышала его ответ.
– Я ему давала вот это. – Она достала склянку с патентованным снадобьем, на красной этикетке которого цветисто описывались его чудодейственные свойства. – Аптекарь сказал, давать по три капли, когда он плачет. Но он от этой микстуры только спит.
Она дотронулась до лба ребенка тыльной стороной ладони, а потом до собственного лба и снова потрогала лоб ребенка.
– Такой горячий.
За все время пути Люциуш впервые внимательно посмотрел на мальчика. Ему, должно быть, было года два. Босой, в чем-то вроде ночной сорочки из хлопка, с пятнами на шее и на подоле. Он спал, закинув руки за голову, как будто изображая падающего человека. Розовые щеки, почти прозрачные ногти, уши словно сделаны из фарфора.
Люциуш чувствовал на себе взгляды других пассажиров во время этого осмотра, но ребенок так раскраснелся, что он не мог различить, есть ли у него сыпь. А еще какие-нибудь симптомы, спросил он у Аделаиды. Кашель.
