Были и другие мысли, которые он гнал от себя, но они неизбежно возвращались. Маргарета, в конце концов, тоже могла бы с ним связаться. Если даже ей нельзя никуда ехать, она знает его имя, умеет писать. Это было бы совсем нетрудно. Медицинская сестра может затеряться в хаосе перемещений, иное дело лейтенант-медик. Если письма доходили до него в горный полевой госпиталь, тем более письмо дошло бы в Вену. Он писал Фейерману, указывая на конверте только имя и полк; полевая почта не требовала даже марки.
Еще неделю он ждал нарочного от матери, но тщетно. И не по недосмотру. Недосмотров его мать не допускала. Зерно было посеяно, она давала ему время взрасти.
К тому же была весна. По всему городу, на бульварах, в парках он видел солдат, воссоединившихся со своими возлюбленными. Юбки стали немного короче. Он не знал отчего – то ли из-за нехватки ткани, то ли из-за погоды, то ли от легкомыслия, которое охватило всех после стольких трудностей. Но повсюду были открытые щиколотки и шеи. Поскольку все драгоценности были предположительно отданы на военные нужды, девушки стали украшать себя полевыми цветами, собранными в заброшенных садах, продевали их в петлицы, крепили к шляпкам. Теперь, когда его пациентов навещали родные, он видел, как молодые жены заботятся о раненых мужьях, и чувствовал укол желания. Безумием было завидовать солдату, парализованному ниже шеи, или тому, кто принужден был надевать жестяную маску, чтобы не пугать собственных детей. Но жены всегда так принаряжались, так прелестно звучал акцент – чешский, словенский, – и иногда, когда они благодарили его, они даже протягивали ему руки. Всего на мгновенье, и он не подносил их к губам, а просто легко пожимал, принимая их благодарность, как будто в кругу друзей.
А иногда он слышал шуршание простыней в углу. Вспыхнувшие щеки, возня с юбкой, расстегнутая пуговица на блузке. Это неважно, говорил он себе, хорошо, что солдаты могут сорвать это мимолетное удовольствие. Но томление в груди было тут как тут, невозможно было его отрицать.
Чтобы справиться со всем этим – с весной, толпами, материнским советом, хорошенькими солдатскими женами, – он снова начал совершать прогулки. Мимо дворцов на Ландштрассе, казарм возле Карлсплац, мимо проституток, прохаживающихся по лишенному деревьев Рингу. Мимо заколоченного здания Оперы, мимо статуи Гете в Императорском парке, по маргариткам, растущим прямо под ногами. К каналу, к собору Святого Стефана, к Северному вокзалу – смотреть, как прибывают поезда.
