В окне над ее головой стайка скворцов поднялась с соседней крыши, словно вырвавшись из шляпы фокусника. Они взлетели вверх, закрутившись пружиной, прежде чем взорваться широким, трепещущим кругом.
Он медленно произнес:
– Я работал в полковом госпитале, как я много раз вам говорил.
– Да, да, конечно.
– Там не было девушек.
– Ну конечно. Ни единой медсестры. Интересный госпиталь, без сестер.
– Там была одна сестра милосердия. Из ордена Святой Екатерины.
На секунду он увидел ее – смеющееся лицо над своим лицом, берег реки, кожа, прохладная от воды и теплая от солнца.
– Хорошенькая?
– Мама. Я удивляюсь вам.
– Полька или австрийка? Могу я спросить, из какой семьи? Люциуш, у тебя покраснели уши.
– Никого не было, я же сказал.
– Нет? А кому же ты писал все эти письма, которые так старательно разрывал на кусочки? Почему ты все время проверял почту?
Пауза; нет ответа. Он мог сказать, что писал Фейерману или другому товарищу. Но они оба знали, что мать победила.
– Люциуш… – Она наклонилась вперед и положила ладонь на его руку. – Можно, я дам тебе материнский совет? Ты дома уже почти два года. Если бы она хотела, она написала бы тебе. Если только она грамотная.
Дверь позади них открылась, и в нее просунулась голова Ядвиги, проверявшей, не надо ли убрать со стола. Мать помахала рукой, прогоняя ее. Скворцы тем временем вернулись – водоворот, дуга, большая птица. Не два года, хотелось ему сказать, всего четырнадцать месяцев. Но это не считая времени, когда он искал ее, переезжая с места на место на поездах.
Теперь мать говорила мягче.
– Ты ведешь себя так, как будто я против тебя. Но это… – она сжала его руку, – это я. Это моя плоть. Ты не можешь вечно прятаться в госпитале. Мы говорим о твоей жизни.
Она убрала руку, села прямо, осанка ее по-прежнему была изумительной. Она достала длинную сигарету из серебряного портсигара.
Он сказал:
– А я-то думал, мы говорили о капитале.
– Ну я ведь не прошу, чтобы ты женился на прачке. Я составлю меню. Ты выберешь блюдо.
Возвратившись в свое отделение, Люциуш ждал, что скоро нарочный прибудет с новой депешей. Но Агнешка Кшелевская, как он позже осознал, была куда умнее. Она сказала вслух то, в чем он не мог признаться себе все эти месяцы. Сколько можно пребывать в трауре? Он объездил половину госпиталей в северной Галиции в поисках Маргареты. Он сделал все, что мог, – разве что лично не отправился в Лемновицы, что без разрешения начальства означало бы дезертирство.
