, подумал он. Стол был накрыт камчатной скатертью, в вазе стояли белые и желтые тюльпаны. Фарфоровая посуда и хрустальные фужеры располагались так, что мать оказалась во главе стола, а он по ее правую руку. Он сидел спиной к огромному камину. Камин достаточно велик, говорила она, чтобы зажарить в нем Франца Иосифа,
образно выражаясь. Шутка, конечно, но он заметил, что она заменила юбилейную императорскую керамику, которая когда-то гордо украшала каминную полку. Ему открывался вид на окно, ей – на всю длину стола и на портреты предков в мехах и доспехах, на колонны желтого мрамора, отделявшие комнату от террасы.
Вошла Ядвига, в черном платье с высоким воротником, в кружевном фартуке, толкая перед собой тележку с их обедом: голубцы в томатном соусе со сметаной, тарелка с кровяной колбасой, картофель, запеченный с майораном и луком, свиная вырезка с грибной подливой. Выложенные рядком вареники с уткой.
– О боже, – сказал Люциуш, переводя взгляд на мать. – Вы, кажется, собрали дань со всего города.
Он знал, как рискованно делать покупки на черном рынке. Газеты с удовольствием писали об арестах контрабандистов. Даже на Кранахгассе, 14 несколько месяцев не видели говядины.
Ядвига с достоинством присела в реверансе и исчезла за створчатыми дверьми. Обычно она прислуживала во время еды; мать, видимо, распорядилась оставить их одних.
– Ешь, Люциуш, – сказала мать.
Пока он ел, она говорила о политике, о гражданской войне в России, о новых международных соглашениях, о сварах в австрийском командовании. Хвалила президента Вильсона и его «Четырнадцать пунктов», радовалась перспективе независимой Польши. Настоящей независимой Польши, с территорией, на которой живут настоящие поляки, со свободным и безопасным выходом…
– …к морю, – подхватил Люциуш. – Я знаю.
Это только вопрос времени, сказала она. Море! Давненько Польша не мочила ног, с 1795 года.
Но Люциуш уже понимал: все это прелюдия к какому-то другому разговору.
Мать замолчала, дотронулась до жемчугов на шее. Ее взгляд скользнул по его лицу, по камину, по фарфоровым часам с Ганнибалом и его слонами, висевшими над дальним комодом, по портрету Собеского на стене, в леопардовой накидке и лавровом венке. Она остановила на нем взгляд, будто советуясь, а потом ее глаза снова обратились к Люциушу. У него было такое чувство, словно над ним кружит хищная птица – трепещет крыльями, готовится напасть.
– Я думаю, ты должен взять жену.
Его нож застыл над вареником. Жену. Он с трудом проглотил то, что было во рту.
