– Он писал неустанно, – сказал отец. – Почти каждый день.
Август, подумал Люциуш. Сразу после по всей Изонцо возобновились упорные бои.
– В горах со связью совсем скверно, – сказал он.
– Да, – кивнул отец Фейермана, – мне так и говорят.
Люциуш мог пообещать ему сходить в военное министерство или воспользоваться материнскими связями, чтобы попытаться найти друга. Но отец Фейермана ни о чем просить не стал, и когда Люциуш наконец попрощался и вышел на людную, узкую улицу, он уже понимал, что ему сообщат. В этот момент он решил вернуться в медицину, хотя бы потому что пережить такое известие в одиночестве он не мог.
В этот же день он подал прошение о передислокации.
В медицинском дивизионном штабе полевых операций на Восточном фронте чиновник записал его имя и адрес. Это займет некоторое время, сказал он высоким гнусавым голосом. Им надо будет связаться с его полком в Кракове; он получит вызов в течение нескольких недель.
– Но мне необязательно возвращаться в Краков, – сказал Люциуш. – Я готов поехать на любой театр. Как только представится возможность. Если вам нужен медик…
Чиновник откинулся на спинку стула и, не снимая очков для чтения, уставился на Люциуша.
– Медик? Вы самоубийца, что ли? В чем срочность? Венские девушки вам недостаточно хороши?
Это было в понедельник. В пятницу он вернулся домой после своих блужданий и обнаружил письмо – но не из военного министерства. Вместо этого на потускневших университетских листках ему неверной рукой писал его старый профессор, Циммер. «Ваша мать говорит, что Вы дома и готовы к передислокации. Я сейчас возглавляю госпиталь для восстановления пациентов с неврологическими проблемами в старом Ламбергском дворце и думаю, что Ваше участие может оказаться весьма кстати. Если Вы надумаете…»
Мать. То есть письмо о передислокации ему все-таки пришло. И она снова вмешалась, словно deus ex machina. Он вспомнил, как в хмельные дни мобилизации, когда она сделала совершенно то же самое, он демонстративно не обратил внимания на письмо Циммера. Но теперь дела обстояли иначе. «Ваше участие может оказаться кстати». Он хотел вернуться к медицине, к любой медицине. Может быть, он расскажет Циммеру про Хорвата, про свои сны.
Вечером он отыскал профессора во дворце, в огромной бальной зале, обращенной в палату.
За три года Циммер практически не изменился: те же пушистые бакенбарды, та же желтозубая улыбка. Он казался чуть ниже, стал еще больше похож на пирата. Глаза были слегка затянуты дымком катаракты, на макушке расцветала печать парши.
