– Я Люциуш, – сказал он.
– Сын.
Слово прозвучало одним почтительным выдохом. Она на секунду замешкалась, не зная, что делать в такой ситуации – в некотором смысле он был одновременно и хозяином, и гостем.
– Если хотите доложить моим родителям, я подожду, – сказал он.
– Нет-нет, пан Люциуш. Нет. Прошу вас, заходите.
У подножия лестницы по-прежнему стояли два гусара с плюмажами. Ковер был тот же, но какой-то более густо-сиреневый, чем ему помнилось.
Его родители пили кофе с пожилой четой; мужчина, как и отец, был в форме с орденами. Все поднялись, приглядываясь к бледному призраку, от которого еще пованивало дезинфекцией. Кажется, он впервые в жизни застал мать врасплох.
– Мамочка, папочка, простите за вторжение. Добрый вечер, полковник; мадам.
Он поцеловал им руки. Они уставились на него; рука матери так и осталась висеть в воздухе. Отец безмолвствовал. Пушека не было – значит, нового пока завести не успели.
– С вашего разрешения, я пойду к себе?
И он исчез, прежде чем они успели ответить. Из столовой, мимо старых знакомых статуй, мимо климтовского портрета матери, где маленького Люциуша навечно засы́пал сверкающий золотой дождь. Всплыла мысль о Жмудовском, который скрывался под ковром на фотографии с дочкой. Только тут все было наоборот.
И – снова вверх по лестнице, к двери его комнаты.
– Постель готова, пан Люциуш, – сказала горничная, которая по-прежнему была рядом. – Так повелось с тех пор как вы ушли.
Он поблагодарил ее. Как ее зовут?
– Ядвига, пан Люциуш.
– Спасибо, Ядвига. А Боженка здесь?
– А! Вам не сказали? Боженка в положении, сударь. Ее уволили. – Она сказала это с легкой ноткой игривости, с мимолетным блеском в глазах. Вот что ты наделала, Боженка, теперь получай.
Сделав реверанс, Ядвига исчезла.
Ему понадобилось некоторое время, чтобы приспособиться к устройству комнаты, к высоте потолка, к положению письменного стола и кровати. В его воспоминаниях комната съежилась, краски слегка потускнели. Теперь все цвета в комнате, как и ковер в прихожей, казались почти кричащими. Ярко-голубое небо на паре батальных сцен, подаренных ему отцом. Персиковое покрывало. Алый коврик.
На стене висел его давний портрет, с оттопыренными ушами и шеей, тонущей в глубинах ворота. Глядя в висящее рядом с портретом зеркало, он потрогал свою всклокоченную бороду, провел рукой по загоревшим щекам под усталыми глазами. По сравнению с юнцом на портрете зеркальное отражение казалось каким-то зимним призраком, картиной в жанре
