– Тебе помочь? – спросила она после паузы.
Люциуш помотал головой.
– Не торопись, – сказала она.
Но вид ее тела внезапно навел его на мысли о последствиях деяния. Воспоминания: отец в монокле изучает сертификат о девственности хорватской девочки; безумица в общем госпитале, страдающая сифилисом позвоночника. Предупреждения фон Гольцгейма, видного профессора-дерматолога, палец которого маниакально кружился в воздухе, о том, что ничто, ничто – ни антисептические обливания, ни ненадежные средства из кроличьей кишки, ничто, – Ничто, дорогие студенты, ничто! – кроме благословенной coitus absentia[3], не может предотвратить эту чуму.
Она пожирает мозг, дорогие мальчики – и вы, сударыня студентка, – до тех пор, пока пациент не может испытывать ничего, кроме боли и безумия. Это самая мучительная боль на свете…
Я говорю о наших пациентах, разумеется.
Люциуш подумал о том, как эта женщина держалась за него, пока они переходили рыночную площадь. Не прихрамывала ли чуть-чуть?
Но все уже было решено. Куда ему бежать? К новым снам о Маргарете, после которых он весь трепетал от желания? К новым бесплодным поискам? К новым унизительным выговорам от далеких монахинь, которые самонадеянно считали, что они все понимают? Нет, если Желание следовало уничтожить, полумеры не годились.
– Пройдитесь, пожалуйста, – сказал он, и она растерянно затанцевала по направлению к нему, думая, что он просит ее о каком-то трюке. – Нет-нет, идите нормально, – сказал он, но не увидел ни сухоточной походки, ни голубоватых следов ртутных инъекций на ягодицах. Он положил ладонь ей на грудь и не услышал шума аортальной недостаточности. Он опустил руку, чтобы пощупать ее гениталии – нет ли шанкра. Она поняла его иначе, начала мурлыкать, изображая удовольствие, потом облизала руку и взяла его ладонь в свою.
В соседней комнате стоны становились громче. Напоследок он вспомнил о подсвечнике на полу: надо развести ей ноги, посветить, чтобы завершить осмотр. Но демон внутри испытывал нетерпение. Сейчас, сказал он. Уничтожь ее, не то она останется с тобой навеки. Он убрал руку. Женщина навзничь растянулась на матрасе. Освобожденная от бюстгальтера грудь вяло дрогнула, на животе темнел широкий шрам от кесарева сечения. На мгновение эта человеческая деталь – не столько то, что она была чьей-то матерью, сколько то, что она была чьей-то пациенткой, – почти отпугнула его. Но он был настойчив и сдаваться не привык.
После он лежал рядом с ней, скатившись в сторону. У нее были длинные черные волосы, и он глубоко вдыхал запах духов поверх неясной, карболовой памяти о Маргарете. Он вспомнил сотни перевалочных станций, тысячи солдат, впитывающих последний поцелуй, по которому они будут вспоминать своих жен. Он чувствовал, что гонится именно за этим, только наоборот – не чтобы запомнить, а чтобы забыть.
