Его поражало теперь, как из всего спектра вероятностей он никогда не рассматривал именно эту. На поверхности, разумеется, были их любовные отношения. Но это никак не доказывало, что она не монахиня. Обеты нарушались; он же сам унаследовал культуру, весьма внимательную к эротическим соблазнам монастыря, от соитий в садах у Боккаччо до низменных извращений де Сада. В конце концов, в самом отрицании плоти было что-то утверждающее силу плотских наслаждений. И ему не надо было читать Фрейда, чтобы это понять; Фрейд дышал с ним одним воздухом.
Нет, его удерживало что-то другое. Не в том дело, что она размахивала винтовкой, могла выругаться, опрокидывала стопку перед операциями. Или что у нее на столе лежала не Библия, а «Военно-полевая хирургия» и «Строевой устав». Нет, было что-то неявное, непроговоренное, что-то театральное в ее манере поминать Бога и ангелов Его. Как будто она разыгрывает набожность – как разыгрывала тиф перед Хорстом.
Эта мысль пришла ему в голову в Ярославе. Он сидел в кабинете настоятельницы Сестер Милосердия, величавой женщины лет сорока с добрыми глазами, привычными к бдению у постели очень напуганных людей. Он не знал, что именно в сосредоточенных, строгих манерах этой женщины заставило его подумать: «Нет, Маргарета не такая», но, подумав так, он уже не мог выбросить эту мысль из головы.
Но зачем? Зачем молодой женщине притворяться кем-то другим, только чтобы провести следующие два года в жутком окружении умирающих солдат, часто без сна, часто в каких-нибудь двух часах от линии фронта?
Как я, подумал он. Он спускался по ступеням ярославовского госпиталя и на секунду остановился. Мы притворялись теми, кем не были.
Оказавшись за госпитальной оградой, под светом неожиданного солнца, игравшего на заснеженных крышах, он спустился к набережной Сана. Огромные льдины громыхали, стукаясь об опоры моста. Ему вспоминались обрывки их разговоров. Мои обеты. Мое служение. Земная жизнь, которую я оставила. Так что же она скрывала? Он пожалел, что не усомнился раньше, еще в Лемновицах. Не разузнал, в кого она была влюблена. Он чувствовал, что многое упустил – не только возможность лучше ее узнать, но и возможность понять, как теперь ее найти.
В Кракове его ждало письмо со штемпелем Триеста. Его написала монахиня, сестра Илария. Никакой Маргареты она никогда не знала, писала она по-немецки. В ее ордене польских сестер не было, и новые имена сестры не принимали. Она пожелала бы ему удачи, если бы польская лавочница не перевела ей содержание второго письма.
